— Вы что же, решили, будто Мидзусима мне понравился и я сделала его своим рабом?
— Ну да. Не знаю, правда, что входит в обязанности раба, — зло усмехнулся Уцуми.
— Ну что за безответственность такие сплетни разносить! Тоже мне, напридумывали! Ведь не только я люблю Мидзусиму, но и он меня любит. Конечно, трудно в это поверить, я ведь уже старуха. Подождите, я его сейчас позову.
Цутаэ легко поднялась со стула. Немного спустя она вернулась вместе с Мидзусимой.
— Он тебя подозревает. Думает, что ты имеешь отношение к исчезновению Юки-тян. Расскажи ему все как есть про нас.
— Мы не обязаны этому человеку ничего рассказывать, — с недоумением в голосе сказал Мидзусима.
— Да ладно, расскажи. Мы все равно с ним в первый и последний раз встречаемся. Скажи ему правду.
— Я люблю Цутаэ. И женюсь на ней, — как-то простодушно заявил Мидзусима.
Цутаэ с нежностью посмотрела на него.
Уцуми сидел, плотно вжавшись в диван с цветочной расцветкой, и переводил взгляд с одного на другую, почти одного роста мужчину и женщину. Превозмогая тупую боль в животе, Уцуми размышлял об одной странности. Мидзусима всегда был окружен дурной славой, его подозревали то в связи с маленькими девочками, то со старухой. Сам Уцуми, уже стоя на пороге смерти, никогда не был способен на настоящую страсть. Ну не странно ли тоже? Может быть, его желание жить слабее, чем у других людей, с досадой на самого себя подумал Уцуми. Раньше эта мысль не приходила ему в голову.
— Выходит, Идзуми-сан, хотя ему было уже за семьдесят, умер, потому что ревновал?
По лицу Цутаэ пробежала тень.
— Уцуми-сан, к возрасту это не имеет никакого отношения. Люди и молодыми умирают.
Уцуми навзничь лежал на траве, глаза закрыты. Сквозь сжатые веки он чувствовал, как солнце медленно клонится к закату. Он слышал звуки. Людской гомон — один за другим подъезжающие автобусы выплевывали из себя все новых и новых туристов. Звуки шагов по мощенной камнем дороге. Кто-то со всего маху захлопнул дверцу автомобиля. Звонкие, возбужденные голоса. Попса, доносящаяся из зон отдыха. В паузах среди всего этого разнообразия звуков ему было слышно, как легкие волны накатывают на берег. Уцуми никак не мог взять в толк, почему Касуми испытывает страх перед этим горным озером. Что за море плещется в глубине ее души? Ему хотелось бы заглянуть туда и увидеть его, в шторм или штиль. И желательно перед тем, как он умрет. Уцуми нащупал под футболкой шрам на животе — этот жест вошел у него в привычку. «Еще ненадолго оставь меня в покое, еще немного дай мне пожить», — мысленно молил он. Но смерть приближалась, неизбежная, как маленькие волны, что накатывали на берег. Уцуми задумался над тем, где ему суждено умереть.
Трава была прохладной и бархатистой, но кончики ее — острыми, как шипы. Через тонкую футболку он спиной чувствовал боль от покалывания. Уцуми потянулся и ухватился обеими руками за траву. Несколько жестких травинок топорщились между пальцами. Интересно, если он будет умирать, лежа на траве, почувствует ли одновременно и боль, и покой? На мгновение в его голове пронеслось видение. Оно было таким живым, что Уцуми невольно распахнул глаза. От пронзительно-голубого послеобеденного летнего неба над головой у него на секунду потемнело в глазах. Небо в его видении было бледно-голубым, каким оно бывает ранним утром. Осеннее высокое небо.
Небо, которое он увидит перед смертью. Покой и шипы травы, которые он почувствует перед смертью. Лицо, которое он увидит перед смертью.
Уцуми показалось, что в своем видении он почувствовал боль и страх, которые испытала Юка. Такого с ним никогда раньше не случалось. Уцуми привстал с травы, утер рукавом пот со лба и уставился на черную землю, поросшую сорняком, — перед глазами у него плыло. А вдруг четыре года назад в этот самый день именно так все и произошло?
Идзуми стоял у окна, скрестив руки на груди, перед своим стулом. Стул не вписывался в цветочные джунгли, созданные руками Цутаэ. Грубый стул, обтянутый кожей. Кожа потрескалась, а в нескольких местах была прожжена сигаретами. Цутаэ не раз пыталась выбросить стул, но Идзуми удавалось его отстоять. «Он мне нравится», — каждый раз говорил он. Ему самому казалось смешным, что он держится за этот стул, как за какой-то плацдарм. Как будто если он потеряет стул, все его существо, вплоть до дыхания, окажется во власти жены. Брак с Цутаэ был для него вторым, и они жили вместе уже почти двадцать лет, но до сих пор ему казалось иногда, что он ее боится.
Цутаэ была похожа на яркие цветы, что цветут под покровом ночи, а еще на лозу, что обвивается вокруг тебя, не успеешь и глазом моргнуть. Жизнь била в ней через край, сильнее, чем у обычных людей. Бесполезная жизненная сила для человека, чья жизнь клонится к закату, становится в тягость. Сам Идзуми, уже старик, пасовал перед этой чересчур неуемной энергией супруги. Не ведающая увядания Цутаэ — без чуда здесь явно не обошлось — казалась ему каким-то жутковатым, зловещим существом. По утрам, разглядывая ее кожу, увлажненную исправно работающими сальными железами, он ловил себя на мысли, уж не оборотень ли его жена. Иногда он представлял себя в виде мухи, схваченной насекомоядным цветком. От этой женщины было невозможно отвязаться, как от липко-сладкого, густого фруктового сока, попавшего на кожу. Цутаэ была из тех женщин, которые окутывали тебя своими путами и неизбежно съедали. Не по ее ли вине он старел в одиночестве? Цутаэ разлучила его с предыдущей женой, она же не давала ему встречаться с детьми от первого брака. Теперь, когда он думал об этом, получалось, что все в его жизни складывалось так, как хотелось ей.
Идзуми тяжело было вспоминать про вчерашний вечер. Мидзусима читал вечернюю газету, с самодовольным видом развалившись на его стуле без всякого на то разрешения. Увидев недовольное лицо Идзуми, он торопливо вскочил, но там, где его затылок прикасался к спинке, осталось жирное, блестящее пятно. Что он себе позволяет?! Душа Идзуми, прошедшего через унижение, была переполнена презрением. Можно было бы пережить, если бы это была злость. А что можно сделать с презрением? В душе Идзуми росло отвращение, будто он испачкался в грязи. Решений было всего два: этот человек должен куда-нибудь исчезнуть, или сам Идзуми должен уйти. Уж на этот-то раз я ему покажу — и Идзуми сжимал костлявые кулаки.
В присутствии Идзуми Мидзусима продолжал играть роль учтивого, преданного подчиненного. А в душе, Идзуми в этом не сомневался, наверняка желал ему скорейшей смерти. Врать для Мидзусимы не составляло большого труда. «Босс, я ваш покорный слуга, все сделаю, только прикажите», — любил говорить Мидзусима. Идзуми каждый раз с трудом сдерживался, чтобы не наорать на него.
Это ведь не кто иной, как он сам, в свое время спас Мидзусиму. Идзуми вспомнил, как выглядел Мидзусима шесть лет назад, — он практически не изменился.
Как владелец местного предприятия, Идзуми долгие годы был распорядителем в обществе помощи сил самообороны. В его обязанности входило содействовать бывшим военнослужащим в трудоустройстве после демобилизации. Собственно, поэтому Мидзусима и обратился к Идзуми. В форме, с папкой документов под мышкой, Мидзусима учтиво, по-военному, не сгибая спины, поклонился и отрапортовал:
— Старшина третьей статьи Сёдзи Мидзусима. Инженерный отряд второй авиадивизии авиабазы в Тито-сэ. Прибыл по рекомендации капитана первого ранга господина Кондо. Надеюсь на вашу помощь.
Мидзусима был крепко сбитым мужчиной с крупным, круглым лицом, характерным для рано лысеющих людей; вся его внешность была какой-то броской, яркой, он напоминал артиста театра кабуки. Взгляд больших глаз был мягким, речь — взвешенной, обдуманной. При этом его пышущее здоровьем, крепкое тело с заученной военной выправкой говорило о том, что Мидзусима в силах самообороны был на своем месте. И все же впечатление от Мидзусимы было каким-то двойственным. С одной стороны, было в нем что-то пассивное, будто он все время ожидал чьего-то приказа, а с другой — что-то грубое, агрессивное, что-то, готовое отдавать приказы и не терпящее возражений. Идзуми хорошо знал эту породу людей, эти черты были характерны для низшего командного состава в армии.
— В каком возрасте вы хотели бы уйти со службы?
Идзуми надел очки и посмотрел на Мидзусиму. Взгляд, смотрящий на Идзуми, смягчился пуще прежнего.
— Я готов хоть сейчас.
