серьезными, как могли бы...
— Я не прошу снисхождения, — тихо сказала Фролова. — Я просто хотела, чтобы вы знали.
Встала, повернулась и вышла.
Не просит она снисхождения, вы только подумайте... А что если вся эта любовная история — чистое вранье, гениальный блеф? Если бы я желал посадить их за решетку, сломался бы после подобного признания? Ох, мог бы... И как еще знать, что за фокусы были у нее в запасе, какую тяжелую артиллерию она бы выкатила, окажись я злобным монстром... «Штудиенрат любит зеленые колготки», как говаривал Гюнтер Грасс. Что применяют против упрямых педагогов нынешние девчата, у которых обнаженная грудь — всего лишь милый намек, а групповой секс — самое простое лекарство от разбитого сердца? Страшно вообразить.
Владимир Данилович снова сел в кресло, потер лоб. До звонка оставалось пять минут. Да. Может быть, и вранье, блестящее тактическое решение, ход конем. Но факт остается фактом: барышня ловила мои обмолвки как минимум год. С их первого курса, с моих вводных лекций. Все тексты, которыми она накачивала Лада, за единичными исключениями, мне знакомы, и, пожалуй, любой из них я мог случайно цитировать. Конечно, сам я выбрал бы другую литературу, приди мне в голову идиотская мысль создать своего двойника и разделяй я теории Шуа. Но другие тексты выбрал бы и обычный студент, который судит обо мне только по моим лекциям и году моего рождения. Чего доброго, Лад и на самом деле дитя любви?..
— Лешка приехал, — сказала Маша.
Владимир Данилович остановился с курткой в руках.
— Ты ему рассказала про Лада?
— А он сам к Лешке вышел. Сейчас посмотришь, как они сидят.
Лад жил у них дома уже месяц. Нефедов и Фролова получили незачет по практикуму, но продолжали посещать другие занятия как ни в чем не бывало. Команда кафедральных и приглашенных экспертов работала над протоколами экспериментов, которые должны будут установить истинную природу зигонта. Начало экспериментальной программы было назначено только на апрель: академик Липецкая изъявила желание присутствовать, а ей сейчас предстояла командировка в Страсбург. Так что Лада пока никто не тревожил, оставалось только соблюдать режим секретности. И тут вдруг нагрянул Алексей, старший сын, отец Дани и Наташи, и домочадцы, оказывается, уже все решили без Викторова-старшего.
Лешка стал писателем. Владимир Данилович затруднился бы сказать, хороший он писатель или нет, и даже не очень понимал, добился ли он успеха. С одной стороны, тиражи первой и третьей его книг казались очень маленькими, зато тираж второй, самой неудачной, был подозрительно большим. Знакомые Владимира Даниловича в литературных кругах, кажется, знать не знали ни о каком Алексее Викторове. С другой стороны, какие-то издатели подписывали с Лешкой контракты на ненаписанные романы, а недавно коллега из Питера во время светской беседы на фуршете, когда Владимир Данилович упомянул, что сын у него писатель, воскликнул: «Как, Викторов, автор «Вертушки» — ваш сын?» — и действительно читал, оказалось...
Зрелище и вправду было эффектное. Лешка возлежал в кресле кверху пузом, в обычной своей линялой джинсе. (Нос мой и голос мой, а телом все-таки в материнскую родню пошел — шириной уже сейчас как два меня.) На круглом столике стояла полная бутылочка, блюдечки с лимоном и прочей съедобной мелочью и два пустых стакана, а на подлокотнике незанятого кресла верхом сидел Лад.
— Привет, пап.
— Привет. Уже познакомились?
— Познакомились. Слушай, пап, ну ты и дал.
— Я-то здесь при чем?
— Да, мама мне рассказала, что это студенты. Но рассказала потом. Сначала она молчала, как партизанка. И Данька с Денисом, и даже Наталья тоже туда же — за целый день хоть бы слово! После ужина мы с ними посидели, они спать пошли, а я подумал — буду тебя ждать. Пришел сюда, сел. Слышу — ящик стола выдвигается. Тихо, тихо, как в хорошем триллере. Смотрю, а в ящике ты, — Лешка снова упал навзничь и положил руку на сердце. — Пап, так шутить нельзя!
Действительно, верхний ящик, в котором поселился Лад, выезжал на роликах очень легко и бесшумно, почему они его и выбрали. Не для зловещих эффектов, а для удобства. Владимир Данилович засмеялся. Лешка с Ладом — тоже.
— И даже после этого, — Лешка поднял бутылочку, — я не выпил пятьдесят грамм для поправки здоровья. Мы тебя дождались. Будешь со мной по капельке?
— Из стакана?
— Чему тебя учат на твоих симпозиумах? Именно из стакана, именно из такого и никак иначе!
— Что бы я без тебя делал, — весело буркнул Викторов. Он любил сына с его позой великого гедониста, ценителя и знатока жизненных радостей. Если ребенок выпендривается перед вами, значит, ждет внимания и одобрения, а чего еще родителю от ребенка нужно?!
Тем временем «ребенок» с наследственной ранней проседью налил по сантиметру в каждый стакан и обернулся к Ладу.
— А вы?
— Я воздержусь, спасибо. Мне, честно говоря, пора уже и на покой.
— Специально ушел? — шепотом спросил Лешка, когда ящик закрылся.
— Вряд ли. Он часто засыпает и просыпается. Масса тела маленькая, из-за этого... — Ну ладно. Будем?
— Будем.
Коньяк был и вправду хорошим.
— О чем же вы с ним тут беседовали, пока меня не было?
— О сущности разума. О чем еще?
— Однако… На трезвую голову, и такие разговоры?
— А вы напрасно иронизируете, господин профессор, — Лешка картинно взял тонкий стакан в ладони, чтобы согреть. – Не вам одним вести на трезвую голову такие разговоры.
Тут уж ничего не поделаешь. Гуманитарий в семье ученых, а точней, в семье известного ученого всегда будет чувствовать себя паршивой овцой. Никто никогда Лешку не проклинал и не отлучал от семьи, никто не осуждал его выбор, напротив, позволялось ему много больше, чем сестре, примерной студентке — Вика, чуть что, восклицала: «Ему можно, а мне нельзя?» Лешку любили, успехами его гордились. И даже когда он забросил нормальное учение, забрал документы из вуза, никто ему слова не сказал. И все-таки он, чудак, до сих пор доказывал семье, какой он замечательный и каких достиг высот вне родной биологии.
— Ладно. Давай теперь на нетрезвую голову. Ты говори, а я послушаю. Как он тебе показался?
В самом деле интересно, подумал Викторов. Человек без естественнонаучного образования, ничего не знает ни про число нейронов коры, ни про биохимию мозга, ни про все остальные увлекательные вещи, которые мешают мне воспринимать Лада как человека. Для Лешки физиологических запретов на разумность не существует. Сидели, значит, беседовали на философские темы...
Лешка вдумчиво понюхал коньяк, повертел стаканом, придирчиво посмотрел на свет, как по стенке стекают густые струйки, отхлебнул, обмакнул лимон в молотый кофе.
— Я не знаю, как там у вас, ученых, положено давать определение разуму. Если я что-то напутаю, потом мне объяснишь, хорошо? По-моему, дело обстоит так. Разум — это способность держать в голове вещи, которых нет у тебя перед носом. Думать о том, что может быть и что будет, воображать вещи, явления, связи между ними и смотреть в уме, как развиваются события. Полезное такое свойство. Некто волосатый поднял с земли палку и увидел в голове кино, как неплохо бы врезать этой палкой между глаз саблезубому тигру. Или, скажем, соседу по пещере, чтобы меньше приставал к чужим самкам. Так все и началось.
— Ты сам это придумал? — одобрительно спросил Владимир Данилович. До чего все-таки занятно
