— Что? — повернул к нему заплаканное, искаженное, некрасивое лицо Владимир. Теперь и Глеб, и Владимир, и старый Ядринцев как-то сразу подумали, что они, собственно, даже не знают, кто этот человек.
— Есть еще Россия, — повторил незнакомец. — Вы приходите в отчаяние, вы хотите покончить с собой из-за одной девушки. Пускай прекрасной… Пускай вами горячо любимой… Невесты вашей. Но думали ли вы о миллионах молодых и тоже, быть может, прекрасных девушек, кем-то не менее вашего любимых, тоже кому-то нужных и дорогих, погибающих в сатанинском союзе советских республик?
Владимир тупо смотрел на незнакомца, казалось, ничего не понимая.
— Думали ли вы о миллионах детей, отнятых от родителей, брошенных матерями, не знающих, кто их отец, и беспризорно бродящих по городам и селам? Они умирают в нищете от холода и голода. Завшивевшие, покрытые паршами, они предаются самому гнусному разврату и порокам. Думали ли вы о стариках и старухах, о юношах, расстреливаемых по подвалам, умирающих в застенках, о Христовой православной вере, гонимой и ожесточенно преследуемой?
— Какое же все это имеет отношение к Светлане? — спросил, недоуменно оглядываясь на окружающих, точно ища у них помощи, Владимир.
— Какое?.. А вот какое! Вы хотели убить одного сатаниста. Убейте сотни еще более вредных сатанистов, измывающихся над вашей Родиной. Если вам суждено умереть, сложите свою голову в честном бою, а не берите на себя греха напрасного самоубийства, — горячо сказал незнакомец.
— Но почему, наконец, по какому праву вы мне все это говорите? Я вас совсем не знаю, — точно просыпаясь, сказал Владимир.
— По тому праву, что я сам пережил в ваши годы такое же горе.
— Вы тоже потеряли невесту?
— Да, она пропала без следа в тогдашнем хаосе. Тогда все рушилось под ногами. Родина изгоняла нас… Потом я был грузчиком угля в Константинополе, служил стюардом на итальянском пароходе, мыл посуду в кафе Буэнос-Айреса, служил в Парагвае в кавалерии… И вот там, в глуши американских прерий, я почувствовал зов матери-России. Я бросил обеспеченное место и приехал сюда. Здесь я понял, что бороться и умереть за Родину — счастье… Я вас зову к подвигу и к этому счастью. Разве мало примеров? Я видел Бориса Коверду, молодого героя, по мужеству равного героям древности. Юношу, бестрепетно совершившего кару Божию и вошедшего в русскую историю. Или вы думаете, что не найдется других? Я видел героиню-женщину. Когда все, разбитые, успокоились по заграничным логовам, она не успокоилась. Она продолжала борьбу. Она появилась здесь. Сколько раз она переходила границу, носила «туда» газеты, письма, книги. Свет живой вносила в мрачный застенок… Она уничтожала, где могла, коммунистов.
— Убивала их? — спросил жадно прислушивавшийся Глеб.
— Конечно, убивала… Как же иначе? — просто ответил незнакомец и продолжал: — Раз в Москве она бросила бомбу в собрание коммунистов… и ушла невредимая. Мне рассказывали приезжие из Москвы. Там в милиции, среди красноармейцев, у обывателей, в народе стала даже ходить легенда: по ночам в Кремле бродит маленькая хрупкая женщина с бомбой в руках. Ее ловят, но поймать не могут. Исчезает, как призрак. Она была опять за границей, видела, кого надо, и пошла снова в Россию. Ее предали… Этот гнусный «Трест», устроенный ГПУ, завлек ее в засаду. Она с двумя спутниками была окружена целым батальоном. С пулеметами. Был долгий бой. Трое против четырехсот. Они сумели дорого продать свою жизнь. Много красных пало… Ее спутников взяли раненых. Конечно, расстреляли. Про нее кто говорит, не нашли вовсе, кто говорит, нашли убитой… Или застрелили в бою, или она сама покончила с собою: последний патрон себе… Я зову вас к такой же действенной любви к России, чтобы отдать ей и жизнь… Нас еще мало… Но когда станут нас тысячи, — такая раскачка пойдет в Совдепии, что сгинет дьявольская власть. Эта задача получше, чем убить Пинского.
Незнакомец кончил и посмотрел на внимательно слушавшего его старого Ядринцева.
— Вы, кажется, хотите что-то сказать, ваше превосходительство? — обратился он к нему.
— Да, — проговорил, поглаживая седую бороду, Ядринцев. — Все это верно. Я сам много по этому поводу думал. А только как? Прежде всего вождей нет… Командиров.
Подбельский повернулся к нему.
— Век такой нынче, Всеволод Матвеевич… Без вождей… Демократический теперь век… Вы оглянитесь. Была величайшая за всю историю война. Буквально мировая война. Кажется, каких бы Цезарей, Наполеонов, Фридрихов должна была родить. А где они? Поставила ли Франция памятники своим Жоффру, Фошу или Петэну?.. Нарекла ли их героями? Нет. Одна могила «неизвестного солдата…». Кто он такой? Никто не знает… Неизвестный… Никто или не?кто.
— Еще, может быть, дезертир какой-нибудь, случайно подвернувшийся под пулю, — хмуро заметил Ядринцев.
— Что ни говори, а неизвестный солдат, а не маршалы, спас Францию. Неизвестные солдаты — вот кто вожди! Люди из народа… Вот и применяйтесь ко времени. Ведь и ваших вождей — я говорю вам по- русски, но, как поляк, — разве вознесли?.. Разве поддержали, подняли, пошли за ними? Колчака предали. Деникину изменили… Врангеля бросили… Век такой, что надо как-то самим… без вождей. Те кому вы верите, оказались за границей, и заграница эта самая им не то что действовать, но и говорить-то не позволит.
Незнакомец, все время внимательно присматривавшийся к Глебу и Владимиру, сделал шаг на середину комнаты и, глядя на Глеба и старого Ядринцева, сказал:
— Наше дело — партизанское. Работать по всей России от Никольска-Уссурийского до Петербурга, от Архангельска до Баку и Батума, работать тайно, подпольно, при постоянной слежке, при невозможности держать между собой правильную связь… Как можем мы при таких условиях иметь одного вождя и слушать его приказы? Это технически невозможно. Довольно иметь единое идейное руководство, и мы его имеем.
— Ну, и будет разброд, — сказал старый Ядринцев.
— Разброда не будет, если есть единый план и единая цель… Наш вождь — единая идея спасти Россию от коммунистов. Вытравить, уничтожить их, сделать их разрушительную работу невозможной. У нас есть и далекий Вождь, Верховный Главнокомандующий. К голосу его мы прислушиваемся и его общие заветы свято храним. И он говорит, и мы сами знаем, что коренные вопросы всего русского устройства могут быть разрешены только на русской земле и в согласии с желаниями самого народа. Потому мы идем работать в Россию. Мы не несем с собою никаких партийных программ и не имеем под собою никаких политических платформ. Мы прежде всего солдаты, чернорабочие активисты, освободители России от 3-го интернационала. Мы не мстим за прошлое. У нас нет ни религиозной, ни племенной нетерпимости. Мы верим, что будущая русская государственная власть будет внеклассовой и внепартийной. Она будет властью русской, национальной. Мы идем не за отнятие у крестьян земли, а за то, чтоб она была укреплена за ними законом в полную собственность… Да и девять десятых из нас — крестьяне… Мы стоим за мир. Но мы знаем, что мир достигается не кабинетными рассуждениями и сговорами, а общим уважением к праву, могуществу, богатству и законности… Бедного толкнут — богатого не тронут… Нас были сотни… растут тысячи… Когда будут десятки тысяч, мы уничтожим коммунистов… Я скажу вам коротко: вам жизнь не нужна? Тогда отдайте ее отечеству, а не губите даром.
— Но для этого, — сказал старый Ядринцев, — надо идти в Россию.
— Конечно, — холодно бросил незнакомец.
— Но туда не пускают. Нужны паспорта… визы.
— Сильному и смелому не нужны ни паспорта, ни визы. Сильный и смелый обернется серым волком и проскочит лесами… Я изъездил весь свет, и я не знаю, что такое паспорт. Наши визы — болотные туманы, наш паспорт — темный лес, а консулы наши — русские крестьяне.
— Выдадут, — сказал Глеб.
— Кто выдаст, того другие смертью накажут. Нет расчета выдавать.
— Но ведь для борьбы нужно оружие… Где достать его? — сказал старый Ядринцев.
— Оружие? — пожал плечами незнакомец. — Вы еще скажите: патроны, снаряды, аэропланы.
— Как же без них воевать?
— Да разве вас-то самих большевики оружием победили? Ленин и его присные прибыли в вагонах
