— Это, — отозвался из угла Корыто, державший на коленях тарелку с пирогом и рюмкой, — надо полагать, книги полковой библиотеки бывшего Тмутараканского полка. Там на чердаке были свалены и библиотека и мебель из собрания. Мебель-то растащили, ну а книги, надо полагать, никому не понадобились.
— Никому не понадобились? Сжечь их надо было, гражданин! Сжечь эту пакостную литературу! А ваши, — обернулся Хурджиев к командиру кавалерийского полка, — краснозадые «Вестника русской конницы» целую пачку развязали и разглядывают. Один, вижу, показывает картинки и читает: «Ее Императорское Высочество, Великая Княжна Татьяна Николаевна, Шеф Вознесенского уланского полка». Все четыре нагнулись, покраснели, задышали часто и переговариваются: «Вот это так шеф… влюбиться можно… За такого шефа жизнь с радостью отдашь… Да… Это тебе не то что «Красный треугольник» или «Пищевой трест» заместо шефа… Каска-то какая!» А другой поправляет: «Это не каска. Каски были у кирасир и драгун, а у улан и гусар — шапки». Подумаешь, какие глубокие познания! Смотрят дальше. Дрожащими руками листают тетрадки, жадными, блестящими глазами смотрят Вестник Кавалерии. «Да, — говорят, — была тогда кавалерия»… Вы слышите, мать вашу? «Была»!.. А они дальше болтают… «Прыжки- то какие!.. Важно сигают. А одеты как! Лошади! Убор!..» Понимаете-с, товарищ командир, — кричал, задыхаясь, Хурджиев, — какая идеология у ваших краскомов! Все в прошлом. Они живут не настоящим, не будущим, а прошлым. И это на десятый год существования Советского Союза! Да это еще мало. Начали поминать потом Румянцева, Суворова, Гурко, Струкова, Николая Николаевича… Восхищались прошлым. Один напевал идиотскую какую-то песню… Старую, должно быть. Ах, сволочи! Потрудитесь мне, товарищ командир, разыскать этих поклонников былого. Я их самих в прошлое обращу! — вставая из-за стола, крикнул Хурджиев.
Выжва с трудом успокоил комиссара. «Вот черт дался, — думал он про него. — И водки почти не пил, а шумит, точно по всему совнаркому прошелся».
— И у вас, товарищ командир, — успокаиваясь и снова садясь за стол, говорил Хурджиев, — и у вас тоже не благополучно. Водку придумали: «совнарком». А не подумали о том, что это в конце концов оскорбительно для правящей партии? Пейте митрополитов, императоров, а с совнаркомом прошу не шутить. Разоружен целый полк… Больше роты бежало… И никто не пойман. Никаких следов. А вы тут «совнарком». Что вы выяснили?
— Я выяснил, товарищ комиссар, — сказал Выжва, — что погромом вверенного мне полка руководил бывший командир стоявшего в этих казармах Тмутараканского пехотного полка, полковник Ядринцев.
— Отлично-с. Выяснили?.. Х-ха… Выяснили? А где же этот
— Этого я не знаю-с.
— Не могу знать-с? Тоже старорежимная манера. Так и запишем.
— Я предполагаю, что он в Боровом.
— Тогда доставьте мне его оттуда живого или мертвого. Поняли?
Комиссар встал и, ни с кем не прощаясь, вышел из командирской квартиры.
Едва дверь за ним закрылась и провожавшие его Выжва, Выржиковский и Смидин вернулись в столовую, Выжва обратился к Корыту:
— Ну, Корыто, выручай.
— Как же я могу выручать?
— Твоя дочь… — начал было Выжва, но, заметив умоляющий взгляд Смидина, осекся и замолчал. — Дожили, — сказал он. — К девушке за помощью надо обращаться.
— Что моя дочь? — насторожился Корыто.
— Твоя дочь, — сказал Выржиковский, — председательница женотдела полка. Она связана с районным Женотделом, а тот имеет связи со всеми сельскими отделами. Она может легче, чем мы, проникнуть в Боровое. Она, кстати, должна знать в лицо Ядринцева.
— Навряд ли. Уже тринадцать лет прошло, что она последний раз его видала. Была она тогда всего восьми лет. Где же ей упомнить его? Правда, Всеволод Матвеевич всегда ласково обращался с нею, конфетки ей давал, книжки с картинками… А только где ж ей его теперь узнать? Тогда ему было сорок пять, теперь, значит, пятьдесят восемь. Старик стал, не распознает она его.
— Что тут разговаривать? Зови ее самое, Корыто. Мы ее допросим.
— Что еще придумали, Михаил Антоныч… В этакое, можно сказать, кровавое дело барышню, дочь мою, путать, — ворчал Корыто.
— Яков Иванович, — обратился Выжва к Смидину, — пойди, попроси сюда Пульхерию Карповну.
— Нет, уж лучше я сам пойду, — сказал Корыто. — Не легла ли она? Ведь уже скоро двенадцать.
Однако Пулечка еще не ложилась. Она сейчас же пришла, одетая в черное, узкое, модное, варшавское платье до колен. Выжва дипломатично послал ее отца за комиссаром Хурджиевым.
— Вот что, Пулечка, выручайте, — сказал Выржиковский. — Если бы вам показали полковника Ядринцева, вы бы его узнали?
— Ну, конечно, узнала бы.
— Ну а, узнав, что бы вы сделали?
— Передала бы трудовому народу, — не задумываясь, сказала Пулечка.
— Ну так вот что, Пулечка. Полковник Ядринцев, по всем расчетам, находится в Боровом. Надо, чтобы вы туда пробрались и так или иначе выманили его оттуда.
— Хорошо, — сказала она. — Это, пожалуй, возможно… Только надо, чтобы у меня бумаги были хорошие.
— Об этом не беспокойтесь, — сказал Выжва. — Рабоче-крестьянская власть умеет хорошо вознаграждать своих сотрудников.
— Я, Михаил Антонович, не о том… Это я хорошо понимаю. Это своим чередом. А только дело-то деликатное. Так надо, чтобы оправдание было тому, что я в Боровом. Будто бы и я ихняя… То есть значит, белая…
В это время вернулся Хурджиев. Он хмуро выслушал доклад Выжвы, осмотрел с головы до ног Пулечку. Казалось, она внушала ему доверие.
— Бумаги?.. Это можно… ГПУ об этом позаботится… Они вас там, гражданка, научат, что и как.
Когда «начальство», нагрянувшее в казармы, уезжало, с ним уехала и Пулечка. Через две недели, обученная всему, с нужными документами, Пулечка кружным путем, с другой стороны границы, через фольварк Александрию, на широких крестьянских пошевнях прибыла в село Боровое под видом политической эмигрантки, ненавидящей советскую власть и жаждущей отдать себя делу борьбы против красных.
Перед отъездом в Боровое Пульхерия Корыто, будучи уже за границей, прошла обстоятельный курс провокации в советском полпредстве и несколько раз видалась с Пинским. Ей было сказано, что, если она не найдет «бывшего» полковника Ядринцева или если ей неудобно будет выманить именно его на условное место, она должна разыскать его сына и совратить его. Тогда сын будет взят заложником и этим путем будет легче вытянуть и старика.
В Боровом Пулечка на первых шагах растерялась. Совсем не такими рисовала она себе «белых» и не такими ей изображали в полпредстве партизан Белой Свитки, братьев Русской Правды.
Однако Пулечка была девушка развитая и неглупая. Она поняла, что расспрашивать и допытываться о чем бы то ни было не очень-то здесь возможно. Все были насторожены и подозрительны еще больше, чем у большевиков. Малейшее подозрение в предательстве влекло за собой скорый и беспощадный суд. Смерть в лесу около выкопанной самим же осужденным могилы. Ничьих фамилий она никогда не слыхала. Все жили с прозвищами. Когда ее привели к Марье Петровне на допрос и испытание, ее спросили, как ее зовут.
— Пульхерия Кировна Корытина, — сказала Пулечка. — Отчество «Карповна» ей вообще не нравилось и она его переделала на «Кировну».
— Тут, милая моя, мы живем не под своими именами. Надо тебе придумать прозвище, — сказала Марья Петровна. Она оглядела ее короткое, выше колен, варшавское платье, ноги в розовых чулках,
