Атаман Беркут молча и хмуро выслушал Глеба. Он ничего не сказал и послал за Феопеном.
— Вот, Феопен, — сказал он вошедшему дровосеку-партизану, — дело есть Соколу в городе за границей. Как полагаешь, провезешь?
Феопен исподлобья посмотрел на Глеба.
— А што ж? — Он покосился в окно. — Еще на свету привезем.
— Надо еще в фольварк заехать за бумагами. И переодеться.
— Ладно. Серых запрягать надо. Шагах в десяти от польского часового провезу, не увидит.
— А что?
— Поземка… Пуржит… К ночи заметет.
— Так запрягай.
Феопен вышел.
— Ну, вот что, Сокол… — сказал Беркут, обращаясь к Глебу. — Я вам верю и вас не расспрашиваю. Нужно, так нужно… Главное, чтобы не выдали… А вам я верю: не выдадите. Это даже, пожалуй, хорошо, что вы там в красном гнезде побываете. Постарайтесь всех тамошних на всякий случай запомнить. Кто знает, может пригодится.
— Все исполню, атаман.
— Только спешите, Сокол, обратно. Тут наворачиваются у нас большие дела.
К халупе, весь в белом, Феопен подал розвальни, запряженные сильным белым конем.
В снежных вихрях, весь занесенный пургою, переодевшийся на фольварке Александрия в свое городское платье, в пятом часу подъехал Глеб к станции Стобыхва.
Странное ощущение охватило его, когда он вошел в освещенный электричеством вагон скорого поезда. Эти два месяца жизни в Боровом вдруг показались сном. Халупа-баня, постель на соломе на полу, бессонные на заставах ночи, учения под команду Феопена, тишина лесов и муравейник Борового, где кипела какая-то особая, полная тайны русская жизнь, вчерашняя ночь с «суккубой» — все это точно отошло куда-то в далекое прошлое… Такое далекое, что казалось где-то читанным вымыслом, игрою воображения. Нет, это было… Только каким давним и странным кажется все это! Сейчас он опять гражданин Польской республики. Спокойно и уверенно подает он свои документы. Ну да, инженер Вонсович, едет со своего лесопильного завода. Кому какое дело? Он под охраной сильного закона великого европейского государства. Кто его смеет тронуть? Все дело теперь стало казаться ему таким простым и нестрашным. Белый одноглавый орел простер над ним свои крылья и прикрыл его ими от серпа, рвущего головы, и от молота, дробящего черепа. Что могут они против Польского белого орла?
Когда Глеб шел с вокзала по городу, как приятны были городские удобства. Не вязли и не тонули в снегу ноги. Панели были посыпаны песком. Резво, мелодично позванивая, проходили горящие огнями, веселые, чистые трамваи. Улицы были освещены. В кафе и рестораны входили люди.
Глеб сел в трамвай. Почему не сесть? Он инженер Вонсович, а не партизан Сокол. На нем Варшавского покроя пальто, сюртук и мягкая шляпа. Мягкий шарф облегает шею и висит за плечом. В гостинице его ждали новые радости, новые очарования города. Так было приятно повернуть черный включатель и смотреть, как вспыхивали лампочки на трехрогой люстре под потолком. Одна… другая… все три… Погасли… опять одна… Он играл ими, как ребенок. От калорифера у окна тянуло теплом. Вода текла из крана… Еще утром для Пулечки он бегал за водой к колодцу… «Суккуба!» Глеб усмехнулся.
Он взял ванну… Теплая вода нежила усталое тело. Подошел к постели с пружинным матрацем…
— Культура…
Потрогал холодное, свежее белье. Мягкие подушки. Целых две…
— Европа…
Нет… Конечно, бояться было глупо. Крепло решение: завтра, часов около одиннадцати, пойти в полпредство и спокойно, на польском языке потребовать объяснения относительно графини Сохоцкой… Потом, все разузнав, он пойдет к Тамаре Дмитриевне и с нею, если нужно, к Владеку. Только навряд ли это понадобится. Недоразумение, верно, сейчас же разъяснится. Он поручится за Светлану… Они вместе выйдут и поедут к Тамаре Дмитриевне. Все это казалось пустяками. Самым трудным был вопрос будущих отношений между Владимиром и Светланой. Между ними встала его сестра, Ольга. Глеб понимал, как Ольга полюбила Владимира. Он понимал, что и Владимир все крепче привязывался к Ольге. Ольга для него будет прочная пристань семейного счастья…
А Светлана?.. Все, что случилось с нею… Черная месса… Это нахождение в советском полпредстве… Но почему все-таки она оказалась там?.. По завещанию, по требованию отца-большевика, или поступила туда на службу? Странно…
Ну, до завтра. Утро вечера мудренее.
Пружинная постель манила чистою мягкостью белья. Глеб закутался в шерстяное палевого цвета одеяло. Погасил лампочку… Зажег снова. Как хорошо… Это не отсырелые спички и оплывший огарок в бутылке… Снова погасил… До завтра. Завтра — что Бог даст.
Большой дом полпредства с флигелями походил на гостиницу. Только не было вывесок, не висели на окнах занавески в сборках и двери были не стеклянные, но тяжелые, плотные, крепкие.
День был радостный и солнечный. Небо, покрытое розовыми барашками маленьких облачков, улыбалось земле. Вчерашняя пурга прикрыла старую грязь, побелила мостовые и панели. В ярком, блистающем свете дом щурил презрительно и недоверчиво сон своих неопрятных окон.
У тяжелых ворот на деревянной скамье в русском овчинном тулупе сидел дворник. Заспанная, бритая, толстая рожа под свалянной собачьей шапкой покосилась на подходившего Глеба. К ее щекам подушками и толстым, коричнево-серым губам так шли короткий куст усов под носом и бритый подбородок. Стриженые усы казались грязной понюшкой табаку, застрявшей под ноздрями. Дворник смотрел на Глеба недружелюбно. Как на врага. Для него, должно быть, все посторонние посетители были врагами. Глеб спросил его, как пройти в канцелярию полпредства.
Дворник чесался под тулупом и, не отвечая, смотрел на Глеба. Глеб повторил вопрос.
— Вам на что? — спросил дворник.
— Дело есть.
— Которые без дела к нам не жалуют, — вразумительно сказал дворник. — За воротами первый подъезд.
Высокая дверь подъезда подалась перед Глебом легко и раскрылась бесшумно, но, едва он вошел, она закрылась и щелкнула. Глеб невольно отступил и нажал на нее: она не отворялась. Ему стало жутко. Он находился в полутемном проходе. Вправо и влево были тяжелые, крепкие двери. Из одной появились два рослых молодца в черных кожаных куртках, в рабочих картузах на затылке. Они с усмешкой смотрели на Глеба. Глеб резко спросил по-польски:
— Как пройти в канцелярию? У меня дело… Я получил письмо.
— Вы говорите по-русски? — спросил один из молодцов.
Глеб повторил свой вопрос по-русски, но с сильным польским акцентом.
— Пожалуйте… Проще пана.
Глеба провели по коридору и ввели в небольшую комнату. Он успокоился. Тут не было ничего ни подозрительного, ни страшного.
Обыкновенная «канцелярская» приемная. Как везде. Узкая в три окна комната была разделена деревянной решеткой по длине на две неравные части. В углу, за проволочной решеткой — касса.
В узкой и более темной части помещения на деревянных широких скамьях-диванах сидели, должно быть, просители. Русские… Человек в рабочей одежде, женщина в платке с ребенком, старик в поношенном драповом пальто. На трех просителей по ту сторону решетки работал целый штат служащих. Шесть столов с пишущими машинками, картонками для бумаг, ворохами бланков, анкет, клеем и чернильницами стояли боком к тусклым окнам, выходившим во двор. Барышни в коротких юбках, с толстыми икрами ног, поджатых под стулья, щелкали на машинках, щеголяя быстротою работы.
Мелодично позванивали серебристые колокольчики тут и там, сливались в какую-то трескуче- волнующую мелодию, отсчитывали строчки. Точно надо было кому-то наглядно показать, как напряжена жизнь в великой социалистической республике, чьим маленьким клочком было полпредство. Папки, зеленые, розовые, синие, путешествовали со стола на стол, передавались таинственно, молча, с какими-то
