поднялись, когда он увидел, как Нора пьет крепкое.
— Я еще и курю, — заметила она.
Дэнни увидел, как губы у отца напряглись, и понял: тот сдерживает улыбку.
Нора и его отец выпили, снова протянули ему рюмки, и Дэнни наполнил их опять. Отец отнес свою рюмку к столу у окна, положил рядом фуражку, сел, и тут Нора сообщила:
— Миссис ди Масси говорила, что видела днем какого-то мальчика.
— Что? — вскинулся отец.
— Он не назвался. Сказала, он позвонил в парадную дверь, посмотрел вверх, в сторону нашего окна, а когда она вышла на крыльцо, убежал.
— Еще что-нибудь?
— А еще она сказала, что он — вылитый Дэнни.
Отец отхлебнул виски, и Дэнни увидел, как у него расслабляются плечи. Наконец Коглин-старший прочистил горло.
— Спасибо, Нора.
— Вам не за что меня благодарить, мистер Коглин. Я люблю мальчика. Но вы могли бы в ответ оказать мне одну услугу.
Отец потянулся за платком, достал его из кармана кителя.
— Разумеется. Я слушаю.
— Будьте добры, допивайте свою рюмку и ступайте.
Глава тридцать первая
Два дня спустя, в июньскую субботу, Томас Коглин вышел из своего дома на Кей-стрит и отправился на пляж Карсон-бич, где должна была произойти встреча, на которой предстояло обсудить будущее города. Он облачился в самый легкий из своих костюмов, бело-голубой, в полоску, надев под него рубашку с коротким рукавом. Он нес коричневую кожаную сумку, и с каждым шагом она казалась тяжелее. Все-таки он уже староват для того, чтобы выступать в роли носильщика, но эту сумку он не доверил бы никому. У районных властей сейчас сложное время. Его любимым штатом управляет губернатор-республиканец, прибывший из Вермонта; этот пришелец не уважает ни местные обычаи, ни местную историю. Комиссар полиции — ненавистник с ничтожным умишком, пышущий злобой на ирландцев, пышущий злобой на католиков, а как следствие — пышущий злобой на районные власти, те великие демократические власти, что некогда создали этот город. Ненавистник; не признающий ни компромиссов или покровительства, не понимающий, какими способами в этом городе уже семьдесят лет ведутся дела, с тех самых пор определяющие его облик. А мэр Питерс — живое воплощение бессилия — победил на выборах лишь потому, что районные боссы прозевали ситуацию, когда соперничество между двумя главными кандидатами, Кёрли и Галливаном, стало настолько непримиримым, что между ними втерся третий, который в ноябре и победил. С тех пор он ничего, абсолютно ничего примечательного не совершил, тогда как члены его кабинета грабят бюджет настолько бесстыже, что рано или поздно это должно выплеснуться на первые полосы газет.
Томас снял пиджак, ослабил галстук и поставил сумку у ног, остановившись в тени огромного вяза. Море плескалось всего в сорока футах, пляж кишел людьми, но ветерок был слабый. Он ощущал на себе взгляды, и это принесло удовлетворение. Еще много лет назад он дал понять всем жителям округи, что он — их благодетель, их друг, их покровитель. Если тебе что-то нужно, свяжись с Томми Коглином, и, будь уверен, он тебе поможет. Но только не в субботу. Ни в коем случае. По субботам надо оставлять Томми Коглина в покое, чтобы он занимался своей семьей, своими любимыми сыновьями и любимой женой.
В ту давнюю пору его звали Четырехруким Томми, но получил он эту кличку, которую обычно дают хапугам, не за оборотливость, а потому, что он задержал Тяжеловеса Руссо и трех других бандюг из шайки Хромого Морана: подстерег их у черного хода лавки одного еврейского скорняка близ Вашингтон-стрит. Он тогда был патрульным. Усмирив их («Уж конечно, надо иметь четыре руки, чтобы обезвредить четверых!» — заметил находившийся тогда на дежурстве Баттер О’Малли), он связал громил попарно и стал ждать подкрепления. Впрочем, они не оказывали особого сопротивления после того, как он подкрался к ним сзади и заехал Тяжеловесу Руссо дубинкой по башке. Увалень тут же уронил свой край сейфа, остальным троим пришлось сделать то же самое, результат — четыре размозженные ступни и две сломанные лодыжки.
Томас улыбался, вспоминая это теперь. Что и говорить, тогда времена были проще. Прекрасные времена. Он был молодой и крепкий. Вместе с Эдди Маккенной они работали в доках Чарлстауна, Норт-Энда и Южного Бостона, а для копа нет мест опаснее. Но как только большие парни сообразили, что этих двоих не припугнешь, они решили, что лучше бы всем им прийти к соглашению. В конце концов, Бостон — город портовый, и все, что мешает доступу в порты, плохо сказывается на бизнесе. А Томас Коглин еще с тех времен, когда бегал мальчишкой по Клонакилти в графстве Корк, понимал: душа бизнеса — компромисс.
Он двинулся дальше. Нынешнее лето угнетало его не только жарой. В его любимом управлении назревала забастовка. И один из ее закоперщиков — Дэнни. Дэнни потерян для него. Ушел к потаскухе, которую сам же он и пригрел. А теперь еще и Джо, где-то пропадает уже второй день, где-то здесь, в городе. В нем слишком много от Дэнни, а еще в нем слишком много от Лиама, родного брата Томаса; этот Лиам пытался сломать весь мир, но добился лишь того, что мир проделал это с ним. Он умер, бедняга Лиам, вот уже двадцать восемь лет прошло с тех пор, как он истек кровью в переулочке на задах одного паба в Корке — карманы обчищены, личность нападавшего так и не установлена. Мотивом, вероятно, послужила перепалка из-за бабы или карточных долгов: Томас считал, что женщины и карты — в сущности, одно и то же, если рассматривать соотношение риска и вознаграждения. Он любил Лиама, своего брата-близнеца, так же, как он любил Дэнни, так же, как он любил Джо: со смущением и восхищением, с чувством тщетности их усилий. Они борцы с ветряными мельницами, они насмехаются над разумом и живут сердцем. Как и Лиам, как и отец Томаса, который все сосал и сосал из бутылки, пока бутылка не высосала его самого.
Он увидел Патрика Доннегана и Клода Меспледа: они сидели в небольшой беседке, глядящей на море. За ней тянулся темно-зеленый рыболовный пирс, в середине дня почти безлюдный. Томас приветственно поднял руку, и они ответили ему тем же. Он брел по песку между людьми, сменившими домашнюю жару на жар песка. Он никогда не понимал этого. В полной праздности валяться у воды. Такое, пожалуй, проделывали римляне, испепеляемые своими солнечными богами. Мужчина не более предназначен для безделья, чем лошадь. Безделье порождает беспокойство мысли, толкает на безнравственные поступки. Томас, если бы мог, пинками бы прогнал этих лежебок на работу.
Патрик Доннеган и Клод Месплед, улыбаясь, наблюдали за его приближением. Они вечно улыбались, эти двое. Своеобразная парочка, что и говорить. Доннеган был политический босс Шестого района, а Месплед — его олдермен. Эти посты они занимали уже восемнадцать лет, при всех мэрах, губернаторах, капитанах полиции, комиссарах полиции, при всех президентах. Они управляли городом вместе с теми районными боссами, у которых хватало ума закрепиться в комитетах, контролирующих порты, бары, строительные подряды и тарифное регулирование. А если ты контролируешь это, значит ты контролируешь все.
Томас вошел в беседку, прислонился к внутренней стене. Дерево было горячее, и белое солнце тотчас пронзило ему макушку, как пуля ястреба.
— Как дома, Томас? — спросил Доннеган.
Томас передал ему сумку:
— Лучше не бывает, Патрик. Лучше не бывает. А твоя супруга?
— В полном порядке, Томас. Сейчас подыскивает архитекторов для дома, который мы будем строить в Марблхеде, да-да. — Доннеган открыл сумку, заглянул внутрь.
— А твои как, Клод?
— Мой старшенький, Андре, только что выпустился.
