— Сьюзен, — начал он тихим голосом, полностью владея собой, — твое враждебное отношение к Луизе являлось для меня постоянным источником огорчений. Ты настроила своих детей против нее; ты попыталась любым доступным тебе способом восстановить меня против нее; но тут есть большая разница. Я живу с Луизой. Я ее знаю.
Верил ли он в то, что говорил? Конечно, ужасные обвинения, которые Наташа бросила сестре в лицо, терзали его, и Луиза была потрясена не меньше, согласившись, что Наташа, наверное, потеряла от горя рассудок и, очевидно, больше не может работать в компании. Как только было принято это решение, никто из них больше не упоминал ее имени. С глаз долой, из сердца вон? Но не из его сердца, и, конечно, не из сердца Луизы тоже.
Если бы он не слышал, как Луиза лжет, уверяя, будто Петер еще жив, вероятно, было бы намного легче выбросить из памяти эту безобразную сцену. Вместо того, оглядываясь назад, он начал понимать, что Луиза никогда не проявляла свойственного ей упорства, побуждая его выяснить, можно ли официально признать Петера мертвым. Почему? Не потому ли, что она предпочитала, чтобы официально он считался живым, и таким образом, как сказала Наташа, сохранялось препятствие, мешавшее Наташе снова выйти замуж?
Даже накануне дня рождения внука ему приходилось заставлять себя не следить, не обмениваются ли Чарльз и Луиза некими тайными взглядами, вдруг остро осознав, что они выглядят более или менее ровесниками — потому, что так и было!
Сьюзен внимательно смотрела на него.
— Папа, Чарли пришел в ужас, когда Наташа рассказала ему, что наговорила Луизе. Он решил, что она сошла с ума. Мы серьезно поссорились, когда я в конце концов вытянула это из него и сказала, что согласна с Наташей. Теперь он считает, что я тоже сумасшедшая, — она снова схватила отца за руку. — Он думает, что мы все ненормальные. Он сыт по горло, сказал он, и хочет уйти из «Луизы Тауэрс». Он собирался сказать тебе на этой неделе, но я упросила его еще раз подумать и в любом случае не портить праздник Кику. — Она крепче стиснула его руку. — Ему предложили какую-то работу на Уолл-стрит. Он пожалеет. Он знает, что пожалеет, и тем не менее считает, что это единственный выход из создавшегося неприятного положения. Он говорит, что хочет независимости — чтобы проверить, сможет ли добиться чего-либо своими силами, не в компании, даже если через несколько лет он вернется. Папа, ты должен отговорить его от этого.
— Зачем?
У Сьюзен расширились глаза.
— Зачем! Потому что он Тауэрс, вот зачем. Он — твой единственный сын. Он любит тебя. Ты не должен винить его. Раз уж я открыла свой большой рот, могу поручиться: что бы Луиза ни испытывала к нему, он никогда, никогда, никогда не отвечал ей взаимностью или…
— Заткнись, — его голос охрип от переполнявших его эмоций, состоящих из боли, стыда и гнева. Никогда прежде он не разговаривал так с дочерью, тем не менее он повторил. — Заткнись, черт возьми, заткнись.
Они сидели молча, пока Бенедикт подписывал счет. И только когда они стояли на улице под нежаркими лучами весеннего солнца, дожидаясь, когда их представительные машины подадут к подъезду, лишь тогда Бенедикт отважился заговорить.
— Я не хочу, чтобы так произошло, но если ты когда-нибудь снова упомянешь об этом, несмотря на то, что мне будет очень больно, я никогда больше не смогу назвать тебя своей дочерью.
— Но… но… как же Чарли?
— Никаких «но». Я не шучу. Если твой брат хочет уйти, как ты утверждаешь, удачи ему. Пусть уходит.
— Не верю, что ты говоришь серьезно. — У Сьюзен изменился голос. — Если он уйдет, сможет ли он когда-нибудь вернуться?
Когда шофер распахнул перед ним дверцу автомобиля, Бенедикт взглянул сверху вниз на лицо дочери. Ему снова стало нехорошо. Она казалась испуганной, но еще она была так похожа на Хани.
— Повторяю, я отвечаю за каждое свое слово.
Возможно, Сьюзен и выглядела испуганной, но она не зря была его дочерью.
— Если он попытается поработать на Уоллстрит — а я уверена, что это большая ошибка, — сможет ли он вернуться? — настаивала она.
— Это зависит…
— От чего?
Он сел в машину и захлопнул дверцу. Он не мог ответить, потому что не знал.
На улице было еще светло, именно по этой причине Чарльз потерял счет времени, пытаясь закончить как можно больше начатых и незавершенных дел прежде, чем покинуть компанию. Уже третий вечер подряд он засиживался допоздна. Сегодня вечером, около восьми, он обещал позвонить Наташе, если появится шанс, что они смогут встретиться.
Из окна одного из верхних этажей здания он видел, как на мигающем табло «Ньюсуик Билдинг» вспыхивают цифры, показывающие время, — без двадцати восемь, а затем температуру воздуха — семьдесят четыре градуса[3]. Неудивительно, что ему так жарко. Его рубашка прилипла к телу. Секретарша, которая уже давно отправилась домой, была права, назвав глупым сезоном этот период, длившийся всего несколько дней — официально установленный срок для отключения центрального отопления и включения централизованной системы кондиционирования воздуха в огромном небоскребе. Подобно сотням других служащих «Тауэрс», она даже не представляла, во сколько обходятся компании коммунальные услуги, сколько они добавляют… Господи, что это с ним? Зачем он теряет время, размышляя о таких вещах? Больше ему нет необходимости беспокоиться о соотношении прибыли и убытков фирмы «Луиза Тауэрс».
Позевывая, Чарльз откинулся на спинку кресла. Как тихо в офисе. Тишина усугубляла его уныние, от которого он не мог избавиться в течение последних недель. Он вздохнул и попытался вникнуть в цифры, разложенные перед ним на столе.
Он подскочил от страха, когда кто-то постучал в дверь.
— Войдите.
Он глубоко вздохнул, когда в кабинет вошла Луиза, но не та, привычная ему женщина, Луиза Тауэрс, неотразимая в своей красоте и уверенная в себе. В первый раз за долгие годы ему вспомнился облик по- девичьи трогательной Луизы, впервые встреченной много лет назад в Лондоне. Тогда она была еще Людмилой. Сегодня вечером ее черные волосы были небрежно отброшены назад, она была одета в брюки и простую белую рубашку; белый свитер, повязанный вокруг плеч, подчеркивал белизну ее лица, такого юного и беззащитного без косметики, как… Чарльз покопался в своей памяти… Нет, не как у Наташи, но как у кого-то очень на нее похожего.
И даже неуверенность и застенчивость, с какой Луиза приближалась к его письменному столу, отличалась от ее обычной манеры поведения. От этого он занервничал еще больше.
Он услышал свой дрожащий голос, когда сказал:
— Луиза, ради Бога, в чем дело? Что-нибудь не так?
— Не так! А что теперь так? — Слезы заструились по ее лицу.
Чарльз взглянул на дверь у нее за спиной, оставшуюся открытой. Не войдет ли сюда сию минуту отец? Он торопливо пошел закрывать дверь, и она прочитала его мысли.
— Я одна. Твой отец в Вашингтоне. Я должна была прийти… Чарльз…
Когда он приблизился к ней, она умоляюще протянула к нему руки.
— Чарли, — повторила она.
Он мог поклясться, имя прозвучало, как «Шарли», точно так же, как в давно минувшие дни.
— Пожалуйста, не уходи… — последовала долгая пауза. — Не бросай меня…
Он не мог пошевельнуться. Его мысли пришли в такое смятение, что ему почудилось, будто он сходит с ума. Он не узнавал величественную Луизу Тауэрс в этой умоляющей женщине, простиравшей к нему руки. В глубине ее глаз таилась горечь и что-то такое, отчего он почувствовал себя виноватым.
— Луиза… — он подошел ближе, достаточно близко, чтобы ощутить нежный аромат сирени.
