Наконец, он больше не мог откладывать самый важный звонок из всех, тот, которого он больше всего боялся, — своему отцу в Лондон. Он ждал, когда его соединят, сидя на простынях, пропитавшихся влагой, что стекала с его еще мокрого тела.
С точностью до наоборот повторялся день, когда он был в Европе и отец позвонил ему из Нью-Йорка с известием, что их мать погибла во время железнодорожной катастрофы в Филадельфии. И вот теперь отец находится в Европе, а он звонит из Нью-Йорка… Он заплакал. Вся их семья проклята. Он живо представил себе злое лицо Сьюзен, когда она, сверкая глазами, выкладывала подозрения и обвинения в адрес Людмилы, подозрения, в конце концов оказавшиеся правдой.
У него в ушах звучал голос Сьюзен, язвительный, холодный, когда она двадцать дней назад выступила с новыми, невероятными, безумными обвинениями: она, его родная сестра, соглашалась с Наташей, что Луиза, некогда звавшаяся Людмилой, жена его отца, сама была влюблена в Чарльза. Это привело к первой серьезной ссоре между ними, ссоре, которая так и не была улажена потому, что он никоим образом не мог пойти на риск, поделившись с сестрой историей о том, что произошло в тот вечер, в его последнюю неделю работы в фирме «Луиза Тауэрс».
Зазвонил телефон.
— Говорит Уайт Пленс. Мы соединим вас сейчас, сэр.
Порыв ветра, шум океана, невнятный хор голосов делали зримым огромное пространство. Его еще не соединили с отцом, но Чарльз плакал в трубку, точно ребенок, одинокий и перепуганный.
У него не сохранилось в памяти, что он на самом деле сказал, как изложил ужасные факты. Но одно Чарльз не забудет никогда. Впервые в жизни он услышал, как отец плачет, плачет и кричит снова и снова:
— О, Боже мой, Боже мой, нет, нет, нет, этого не может быть, нет!
Похороны состоялись в узком кругу, но даже несмотря на это некоторые предприимчивые репортеры, должно быть, использовав длиннофокусные телефотообъективы, заполучили расплывчатые снимки семьи и близких друзей, скорбевших у могилы, где Сьюзен была похоронена возле своей матери. Фотографии были опубликованы во всех ведущих газетах мира, трогательные до глубины души, запечатлевшие Кика, стоявшего, словно маленький солдат, держа за руку свою десятилетнюю сестру Фиону, тогда как один из самых крупных промышленников мира Бенедикт Тауэрс, в темных очках, стоял ссутулившись, как старик, положив руки на плечи детей. Некоторые газеты отметили неувядающую красоту жены Бенедикта Тауэрс Луизы, по праву заслужившей репутацию одной из самых известных женщин Америки, основательницы и руководителя косметической компании, носившей ее имя.
В газетах сообщалось: она была в туалете от Баленсиаги — своего рода дань уважения великому кутюрье, тоже умершему недавно, но газеты ошиблись. Ее черный костюм и шляпа-колпак были творением многообещающего, входившего в моду американского модельера Билла Бласса.
Один из самых красноречивых фактов совершенно ускользнул от внимания прессы, так как это был строжайший секрет, известный только Бенедикту, Луизе, директору бюро ритуальных услуг и Норрису. Члены семьи ошибались, полагая, что в двойном гробу покоились тела и Сьюзен, и ее мужа. Сьюзен одна была похоронена на фамильном участке Тауэрсов. Останки Дэвида Римера были кремированы по приказу Бенедикта; именно такой способ он избрал, дабы уничтожить память о человеке, который, по его убеждению, убил его единственную, обожаемую дочь.
Во время мучительного возвращения из Флориды в Нью-Йорк Бенедикт сказал Луизе, что они, конечно, усыновят Кика и Фиону. Ему даже не пришло в голову обсудить это с ней. В течение многих часов после телефонного звонка Чарльза он был не в состоянии говорить. Луиза сама звонила в главный офис, чтобы отдать все необходимые распоряжения о перелете из Лондона в Майами, отменила все дела их более чем насыщенного графика, расписанного на десять дней вперед, и вызвала в «Клэридж» штат секретарей — последние должны были справляться с лавиной звонков, которые начали поступать в тот же день. Именно Луиза согласилась с предложением отдела по делам корпорации, что как только неизбежное будет окончательно подтверждено, необходимо объявить день траура в офисах «Тауэрс» по всему миру.
Усыновление! Казалось, Бенедикт одержим этой мыслью с того самого момента, когда он вынужден был смириться с фактом, что искалеченные тела в болоте Флориды принадлежали его дочери и ее мужу. Луиза не сомневалась, что только эта мысль спасла его от помешательства в последующие дни. Эта тема была единственной, которую он желал обсуждать, когда выходил из сменявшихся один другим запоев.
— По крайней мере Кик и Фиона будут воспитываться, как Тауэрсы, а не Римеры, — заявив так однажды, он повторял это сотни раз.
Катастрофа была трагическим, кошмарным несчастным случаем для всех, кроме Бенедикта: в течение многих недель и даже месяцев Луизе предстояло слышать, как рано утром или глубокой ночью он кричит: «Убийца… убийца…»
То же самое происходило и в офисе. Он не желал ни под каким видом снова слышать о Римере. Те сотрудники фирмы, кто были особенно близки к Римеру, дрожали от страха потерять работу, если только они не будут безоговорочно соглашаться с боссом в том, что Ример убил единственную дочь босса.
Больше всего пришлось вынести Норрису.
— Я доверил ему свое самое драгоценное сокровище, а он не уберег его, Норрис. Он не позаботился о моей дочери, Норрис. Мы должны сделать все, чтобы ее дети осознали это, когда вырастут, осознали, какая честь носить фамилию Тауэрс. Норрис, ты должен помочь мне. Я не справлюсь один.
Через полтора месяца после трагедии они как-то сидели в конце дня в кабинете Бенедикта: Норрис вертел в руках все тот же бокал бренди, который Бенедикт калил ему больше сорока минут назад, тогда как сам Бенедикт допивал уже второй.
— Как быть с Чарли? Ты позволишь ему сейчас вернуться к работе в «Луизе Тауэрс» или в одном из подразделений, если он захочет?
— Как я могу положиться на него? — прорычал Бенедикт. — Он не слушал свою сестру, когда та умоляла его не уходить из компании. Сьюзен… — он потерял ход мысли. — Сьюзен… она знала, когда начинаются трудности, выдерживает стойкий… Она никогда бы не бежала с тонущего корабля. Но что же делает мой сын и наследник, как только мы поняли, что пригрели на груди змею? Он хочет уйти. Он хочет иметь под рукой миленькую сучку всякий раз, когда ему захочется трахнуться, — Бенедикт топнул ногой, подчеркивая свое отвращение. — Но он не желает мириться с какими бы то ни было вещами, которые ему неприятны, когда мы даем понять, что ему не следует иметь ничего общего с дерьмом из сточной канавы. Он предпочитает быть «независимым». И хотя он знает, что Уолл-стрит не для него, он предпочитает быть «независимым».
Норрис поморщился от язвительного тона, каким Бенедикт произнес слово «независимый». Он любил Чарльза. На самом деле он считал, что Чарльз был замечательно неиспорченным, трудолюбивым молодым человеком, учитывая, кто такой его отец. А так как Норриса никогда не посвящали в обстоятельство, приведшее к отчуждению между сестрами и исходу Чарльза из «Луизы Тауэрс», он не знал, что сказать. Имея дело с Бенедиктом Тауэрсом более тридцати лет, он понимал, что неведение частенько являлось в буквальном смысле блаженным.
— Суть в том, Норрис, дружище…
Норрис в смятении наблюдал, как Бенедикт наливает себе очередную щедрую порцию бренди.
— Суть в том, что я презираю своего сына и наследника. Сьюзен — вот кто должен был носить штаны. Именно она всегда проявляла мужество. Уповаю на Бога, чтобы Кик унаследовал характер своей матери. Если сейчас это и не так, я сочту своим долгом проследить, чтобы он вырос истинным Тауэрсом. Я не уделял должного внимания воспитанию Чарльза. Из-за войны и всего прочего я слишком многое доверил Хани. Вот почему он такой слабак. Я усвоил урок. Кик может рассчитывать на мое полное внимание, слышишь?
Готовились и другие большие перемены. Однажды утром за завтраком Бенедикт сказал Луизе, что жизнь в квартире на Парк-авеню стала для него невыносимой.
— Она хранит слишком много воспоминаний о близких, безвременно погибших в страшных, немыслимых катастрофах. Так же сильно, как я когда-то любил эту квартиру, я начинаю ненавидеть ее.
