Не вправе я удерживать тебя. Вот — пузырек. Он налит зноем сизым, как утро флорентийское… Тут старый и верный яд. В четырнадцатом веке его совали герцогам горячим и пухлым старцам в бархате лиловом. Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок и действует мгновенно, как любовь. Эдмонд. Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто а вот не вынес страха бытия… Спасаюсь я в неведомую область.{112} Давай же мне; скорей… Гонвил. Эдмонд, послушай, — быть может, есть какая-нибудь тайна, которую желал бы ты до смерти… Эдмонд. Я тороплюсь… Не мучь меня… Гонвил. Так пей же!{113} Эдмонд. Прощай. Потом плащом меня накроешь. Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.
Эдмонд. Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть… (Медленно привстает.)
В тумане дрожит пятно румяное… Иначе быть не могло… О чем же я при жизни тревожился? Пятно теперь яснее. Ах! Это ведь пылающий провал камина… Да, — и отблески летают. А там в углу — в громадном смутном кресле,— кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем? Тяжелый очерк выпуклого лба; торчащая щетина брови; узел змеиных жил на каменном виске… Да полно! Узнаю! Ведь это… Человек в кресле. …Эхо твоих предсмертных мыслей… Эдмонд. Гонвил, Гонвил,— но как же так? Как можешь ты быть здесь — со мною, в смерти? Как же так?.. Гонвил. Мой образ продлен твоею памятью за грань земного. Вот и все.
