догадалась о беде.
— Понимаешь, Семен Гурьич, Нехорошко мне оказал большую честь: со дня выезда и до возвращения в Акмолинск меня «охранял» специально посланный им шпик, хотя и не из первоклассных, — говорил Дмитрий, сидя с Антонычем в горнице возчика Романова, и, не выдержав, расхохотался.
Федулов, глядя на него, тоже улыбнулся.
— Нет, верно! — продолжал Трифонов. — Перед отъездом я заходил к нему. Говорю: «Хочу съездить на рудник, а то здесь малы стали заработки, мне ведь сейчас предоставлено право ездить по Акмолинскому уезду».
Почтенный Василий Моисеевич благосклонно промолвил: «Что ж, поезжайте, молодой человек! Вы ведете себя благоразумно, не имею возражений против вашей поездки». И представь себе — я поверил! Поэтому, когда ко мне попутчиком попросился какой-то невзрачный тип, сказав, что хочет попытать счастья, поторговать на рудниках «товарцем», у меня не появилось никаких подозрений. Если бы он был не такой дурак, этот шпик, я мог бы попасться…
Антоныч покачал головой. Митя иногда бывает очень неосторожен.
— Рассказывай, что там у них случилось, — предложил он своему другу. — Скоро хозяйка вернется.
…Трифонов на рудниках пробыл почти два месяца и только неделю назад вернулся домой, но увиделись они с Антонычем сегодня впервые. Встревоженный преследованием надоедливого «хвоста», «торговавшего» в Успенском поселке, пока там был Дмитрий, и сразу же забывшего о торговле, как только присяжный поверенный собрался уезжать, Дмитрий не пошел в мастерскую: еще туда его с собой приведешь…
Чтобы известить Антоныча о своем приезде, он сломал чайник и уговорил хозяйку пойти в мастерскую — исправить за его счет. Как и рассчитывал, она, ругая квартиранта за неосторожность, рассказала слесарю о приезде Дмитрия. Наконец они встретились в квартире возчика Романова, будто случайно, и, ожидая возвращения хозяина, убедили хозяйку не стесняться — пойти на базар, люди ведь свои.
— Все неприятности там начались с исключения из партии Андрея Лескина, бывшего рабочего, возведенного Феллем в звание мастера, — рассказывал Дмитрий. — После исключения Андрей начал пить, бить жену. На рудниках ходил мрачный, ни с кем не разговаривал, а напившись, бахвалился, кричал. Попытки Топоркова поговорить с ним успеха не имели. А до этого Лескин пользовался большой популярностью среди рабочих. Глядя на него, подпольщики вспоминали, что при исключении Лескин сказал: «Не остановили вы меня, когда я в болото лез», — и винили Топоркова в случившемся…
Однажды, бродя пьяный за поселком, Андрей встретился с Исхаком, растрепанный, с мешками под глазами.
— Жалеешь, Исхак? Может, не постыдишься со старым товарищем поговорить по душам? Или постыдишься? Андрей Лескин пьяницей стал, — пьяно говорил он, покачиваясь перед Исхаком.
— Давай сядем, Андрюша, говорить будем, — предложил ему Кокобаев.
— Сядем давай. Ты добрее Ивана. Он меня выгнал из партии. Впрочем… тогда он был прав. За сытой жизнью погнался Андрей, в начальство полез, на барышне женился… — частил Лескин, будто спеша выговориться, пока не перебили.
Исхак смотрел на него теплым взглядом и молча слушал.
— Понимаешь, Исхак, я сам хотел уйти — двум богам нельзя молиться, — но Иван нож в сердце воткнул. Как он сказал: «Партию на Ольгу сменял»… Не нужна мне Ольга! Хочу быть прежним Андреем! Выгнали, как паршивого пса. Всем чужой! — говорил Андрей, плача пьяными слезами. — Погиб я, брат Исхак! Пью и пить буду, а ее выгоню! Ольга сказала: «Киргизы вонючие!» Я не позвал тебя на свадьбу, свинья был. Иван прав, не пошел…
— Пить не надо, Андрей! Жену бить стыдно! Заслужишь — снова в партию примем. Зачем плакать? — утешал его Кокобаев.
Андрей то соглашался с ним, то упрямо твердил, что таким, как он, нет места среди рабочего класса. Наконец, протрезвясь немного, ушел. Исхак, вернувшись в барак, рассказал об этой встрече. На Топоркова посыпалось еще больше обвинений.
— Воспитал! — говорили шахтеры. — Какой был парень Андрей, а теперь гибнет…
Топорков снова пытался поговорить с Андреем, но тот, увидав старого друга, сейчас же скрывался. Однако пить он бросил.
— Я устроился на квартиру у тестя Лескина, — продолжал Дмитрий, — фельдшера Костенко, и это оказалось удобно во всех отношениях. Хозяйка чуть не в первый же день начала рассказывать про зятя, плачась на горькую судьбу дочери. «Может, поговорить с ним?» — предложил я. «Голубчик мой! Поговорите, вас-то наверное послушает», — ухватилась она с радостью за мое предложение.
С Топорковым мы уже связались, и всю историю я знал. Исхак на работе шепнул Андрею обо мне и передал, что хочу с ним говорить. К адвокату приходили все, кто хотел: служащие, рабочие, даже «торговец», мой спутник, находил заделье. Приход мастера никого не удивил, а Домна Филатовна, пока мы говорили, близко никого не пускала.
Путаная голова у Лескина, но рабочая закалка есть. Новое положение мастера вскружило ему голову, обывательщина начала затягивать, и Иван хотя вначале допустил ошибку, просмотрел парня, но вопрос об исключении правильно поставил. Резкий удар по самолюбию разбудил у Андрея прежнюю, хорошую рабочую гордость. Но прийти к товарищам, признать свою вину — характер не позволял. Оттого и запил и жену возненавидел, считал, что из-за нее стал отщепенцем…
Дмитрий смолк, задумавшись об Андрее.
— Ну, и чем кончилось? — поторопил его вопросом Антоныч.
— Приняли Андрея перед моим отъездом обратно в подпольную организацию. Стал снова энергичным, веселым. По-прежнему защищает рабочих от несправедливых штрафов, издевательств других мастеров. С женой ласков, не пьянствует… Костенко не нарадуются на зятя. За мной, как за своим, ухаживали: мне ведь пришлось раза три разговаривать с Андреем, помогая ему разобраться в душевной путанице.
Дмитрий засмеялся:
— Фельдшер всем говорил про меня: «образованный, благонамеренный человек».
— А как теперь подпольная работа идет у них? — спросил Антоныч.
— Хорошо! Авторитет Топоркова восстановлен.
— Ну, а где Мокотин, знаешь?
— Трофим перешел на нелегальное положение, сюда не вернется. Увидеться с ним мне из-за этого прохвоста, что увязался со мной, не удалось, но Трофим присылал записку с младшим братом его старого друга Сатая Уразбаева, Бостаном. Был Мокотин на Спасском, в Караганде, теперь связан с Иваном. Жить он остался в каркаралинских степях, среди киргизов. Друзей у него много. Связь с нами Мокотин будет поддерживать через Бостана, — ответил Дмитрий.
— Значит, все хорошо. Можно тебе по-прежнему литературным кружком заниматься. Встречаться будем здесь. Романов свой человек, — сказал Антоныч. — А теперь уходи, я дождусь хозяина.
Дмитрий простился и ушел.
Глава двадцать четвертая
— И вовсе я плачу не о том, что наши мужья где-то в Вологде, Полюшка, — стараясь сдержать слезы, говорила Катерина Потапова Мухиной. — Обидно мне, что какая-то сволочь крутится меж нас… выходит, даром мы мучаемся с детьми, а те там страдают понапрасну… — Катерина дала волю слезам. — Ты б только посмотрела вчера… Позор-то какой на нашу голову! — вырвалось у ней бессвязно.
Со дня ареста мужа Катя прятала от всех свою тоску о нем, билась как рыба об лед, непосильно
