вопрос». Да и для всей «освобожденной» России это теперь будет на полвека «страшный вопрос» (что ж говорить о лагерной).
Но может, все же зря бежали Лансере-Серебряковы из родного нескучанского гнезда? Может, напрасно пугались слухов об «отдельных случаях»?
Думается, не напрасно. Как «имущие» подлежали они истреблению, а нескучанский их рай — разграблению «неимущими», которые в момент разграбления становились как бы «имущими», чтобы недолгое время спустя, подвергнуться жестоким репрессиям. Тех, кому не хватает воображения представить себе добрую барыню и барина с перерезанным горлом, отсылаю к документальным, а еще лучше — к художественным книгам, посвященным моменту. В русской литературе (советской) немало страниц, способных перенести нас в славную атмосферу тех лет. Вот хотя бы полстраницы из романа советского классика Андрея Платонова, рассказывающие о том, как желая осчастливить неимущее население всей планеты, герои романа замочили в городке всех имущих («буржуев») и проверяют добросовестность выполненной работы:
«Японец и Пиюся пошли лично обследовать мертвых буржуев: погибшие лежали кустами — по трое, по пятеро и больше… Чепурный пробовал тыльной частью руки горло буржуев, как пробуют механики температуру подшипников, и ему казалось, что все буржуи еще живы.
…тогда японец и Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему имущему человеку — в последовательном порядке — прострелили сбоку горло — через железки.
— Теперь наше дело покойнее! — сказал Чепурный.
…Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для подготовки общей могилы бывшему буржуазному населению Чевенгура. К утренней заре чекисты отделались и свалили в яму всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти близко и ожидали вдалеке конца земляных работ.
… — Плачьте! — сказали им чекисты, и пошли спать от утомления.
Жены легли на глиняные комья ровной бесследной могилы и хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже вытерпелось и жены мертвых не могли больше заплакать».
Итак, семья Серебряковых не стала ожидать расправы и бежала в ближайший большой город — в Харьков, где семейство поселилось на Конторской улице. Понятно, что позднее улица была должным образом революционно переименовано — то ли в Чекистскую, то ли в Радяньскую, то ли просто в Совслужащих. Художница Зина и сама устроилась совслужащей. Впрочем, в Харьков советская власть пришла чуть позже, а в те первые годы власть то и дело менялась. Неизменными оставались только грабежи и насилие. Еще и в ноябре 1919 Екатерина Николаевна сообщала из Харькова сыну: «…Сейчас бои идут под Белгородом и Ахтыркой. Это уже совсем близко… В Нескучном продолжается разграбление имущества. Украли весь запасный хлеб, хорошо, что привезли 5 пудов оного сюда, да сани украли, ломают двери и т. д.»
Уже в начале января 1920 года новой властью в Харькове было организовано несколько музеев, в том числе археологический музей. Дело это было поручено художнику А. Федоровскому, он-то и взял на службу в музей (на должность художницы) уже в ту пору известную художницу Зинаиду Серебрякову: надо было зарисовывать всякие археологические находки и писать красочные таблицы. Вот как сообщала о новой Зининой службе в письме сыну Екатерина Николаевна: «У Зиночки служба уже налаженная и сравнительно не трудная, но довольно кропотливая и несносная, рисовать пером разные черепки и осколки…»
Чуть позже, выбрав время, Екатерина Николаевна написала своему знаменитому брату Шуре очень толковое и даже мудрое письмо о пользе испытаний:
«Я как ни стара, но все же еще в хозяйстве помогаю Зинуле, а она потому и может нести свою службу… но она устает, и здоровье ее не очень крепкое, а я боюсь, как бы она не надорвалась…»
Ах, напрасны были родительские тревоги: до восьмидесяти с лишним доживет болезненная Зинуля, а четыре года спустя, взвалив на старые материнские плечи всех четверых детей, и вовсе одна укатит в Париж на заработки. Но и это Екатерина Николаевна примет безропотно, понимая, что ей можно, Зинуле, потому что она художница.
— Да надо спокойнее и покорнее на все смотреть и верить, что переживется невзгода, и молодым еще жизни много впереди, и Бог даст, еще ждет их много хорошего, глубокого, а все же эта жизнь привела нас всех к более серьезному пониманию, и много мусора, ненужного стряхнется, и жить будет потом легче…»
Сама Зинаида еще весной 1919 года, сразу после смерти мужа, написала дяде Шуре о «страшном желании переехать в Петербург», о боязни остаться в Харькове на зиму. Однако делать было нечего, пришлось пробыть в Харькове до конца 1920. Ничего, притерпелись, выжили. Дяде Шуре удалось продать кое-какие Зинины работы и выслать ей денег, да и в Харькове были к ней все добры. Зарплату в музее платили чуть больше пяти тысяч рублей в месяц, но столько же стоил в ту пору фунт масла. Иногда старые знакомые привозили Серебряковым какую-нибудь еду из Нескучного. Так или иначе ухитрялась Екатерина Николаевна кормить семью. Народ был в музее симпатичный, скажем, научный сотрудник Володя Дукельский или хранительница фондов Финогенова. Но особенно полюбила художница молодую замдиректоршу Галю Тесленко, которая вспоминала позднее об их «взаимном влечении друг к другу» и «крепкой и нежной дружбе» с Зинаидой Серебряковой. Галина чуть не каждый вечер ходила в гости к Серебряковой и иногда даже оставалась у них ночевать. После долгого перерыва Зинаида снова стала писать портреты и картины, писала прелестных своих подрастающих детей — голубоглазого блондина Женю, темноволосого Шурика, который, по воспоминаниям Галины Тесленко, был «слишком нежный и ласковый для мальчика», старшую (семилетнюю) дочь Тату, которая «поражала своими темными материнскими глазами, живыми, блестящими, радостными, жаждущими что-либо совершать вот сейчас, в данный момент», и шестилетнюю Катю, которую в семье называли Котом — «это фарфоровая хрупкая статуэтка с золотистыми волосами, нежным личиком восхитительной окраски».
В Харькове Зинаида написала знаменитые семейные портреты, такие картины, как «На в террасе Харькове»…
Нечего и говорить, что семья ждала помощи из Петрограда, ждала спасения, которое могло придти только от всемогущего дяди Шуры. Наконец, хлопотами А. Н. Бенуа, который пользовался при большевиках немалым влиянием, вхож был и к Горькому и к Луначарскому, увенчались успехом. Получены были Зинаидой всяческие важные бумаги и даже приглашение на работу из Академии художеств, так что в декабре 1920 года Серебряковы смогли перебраться в Петроград, поселиться в чьей-то квартире на Васильевском острове, а потом и в дедовском доме на улице Глинки, близ Николы Морского. Дом этот, кстати, дяде Шуре и дяде Альберту надо было срочно заселять своими, не то власти заселили бы его толпами беглых крестьян из уже разоренных деревень — так что разумнее было «самоуплотняться». Зинино семейство заняло большую квартиру на этаж ниже дяди Шуры, а в большую пустующую комнату этой квартиры дядя Шура впустил жить двух старых знакомых семьи — искусствоведа Сергея Эрнста (он когда-то приезжал в Нескучное и начал там писать монографию о Зинаиде) и молодого живописца- мирискуссника Дмитрия Бушена, которому дядя Шура благоволил. Это была счастливая влюбленная пара балетоманов и эстетов, занимавшая некоторое время заметное место в жизни художницы, так что было бы несправедливо обойти их судьбы молчанием.
Бушены, как и Бенуа, были потомки французских эмигрантов, еще в царствование Екатерины II обосновавшихся в России, только предок их был не католик, как у Бенуа, а гугенот, да и карьеру Бушены делали не художественную, а военную. Директор Пажеского корпуса Бушен приходился постояльцу Зинаиды Серебряковой, молодому художнику Дмитрию Бушену дедушкой, а генерал-майор Бушен родным отцом. По воле обстоятельств сам Дмитрий Бушен родился на Лазурном Берегу Франции, где матушка его проходила курс лечения. Мать умерла, когда маленькому Мите было всего два года. Воспитывался он в Петербурге, в семье тетушки Екатерины Бушен, в замужестве Кузьминой-Караваевой (тоже вполне известная в петербургском свете семья). Окончив хорошую петербургскую гимназию, двадцатилетний Дмитрий уехал в
