нескучанских) свидетелей обвинения. Зинаида могла бы услышать от бедняг из лагерей «перемещенных лиц» о том, как опухшие от голода крестьяне, сумевшие доползти до Харькова, умирали на улицах этого хорошо знакомого ей города. Как съев всех кошек, собак и крыс, умирали от голоду воспетые ею крестьяне- труженики на Украине, которую она называла в письмах «своей родиной»…
Но, увы, талантливая Зинаида была всего-навсего художница, а художники, как известно, «не интересуются политикой». Среди зрителей на парижском процессе Кравченко присутствовала, впрочем, одна русская эмигрантка — Нина Берберова, но она посещала заседания суда по заданию газеты…
К шестидесяти годам Серебрякова стала острее ощущать грустную тяжесть годов и так написала сыну:
«…Мне противно на себя смотреть, и хотя я еще и рисую “автопортреты”, но тогда я не вижу себя как “человека”, а как одну покорную модель для моей палитры. Вот дядя Шура совершенно исключительно бодр, прекрасно выглядит и работоспособность, кажется, только увеличивается с каждым годом. Ему скоро 80 лет!»
Впрочем, когда после 36-летней разлуки московской дочке Серебряковой Татьяне разрешили приехать в Париж и повидаться с матерью, это было уже в 1960 году, в год смерти дяди Шуры, ей показалось, что мама не сильно переменилась. Конечно, описывая потом эту встречу в подцензурной печати, дочь должна была подтвердить, что мама уже неспособна к путешествиям: дочь ведь и после войны продолжала звать ее назад, может, она обещала «поговорить», когда ее «выпускали за границу» (это еще было великой милостью в 1960):
«Я снова вернулась к ним (к уговорам о возвращении. —
Только еще четверть века спустя, в «перестроечные» годы дочь вдруг добавила кое-какие подробности о тогдашней жизни своей больной и непригодной ни к каким переездам матери:
«Каждый день Зинаида Евгеньевна вставала в семь часов утра, быстро съедала скромный завтрак, убирала мастерскую и начинала работу: писала натюрморт или портрет, разбирала старые работы, отвечала на письма. Всегда день ее был заполнен деятельностью… Это было ее жизнью…»
Понятливый читатель отметит, как смягчались былые жесткие порядки: в 1937 после двух кровоизлияний в мозг перевезли через границу для прославления родины уже мало что соображавшего антисоветчика Куприна. А еще через полвека по-царски принимали 90-летнюю осознавшую Одоевцеву…
Серебрякову уговаривали репатриироваться еще и в конце 50-х годов. Она не без гордости сообщает, что деятель Союза художников СССР искусствовед Кеменов уговаривал ее в 1957 году четырежды: два раза в гостях у 87-летнего дяди Шуры, и дважды в ее собственном ателье. Отчего ж так старался активный Кеменов? Наверно, «отрабатывал» поездку: в 1957 году редко выпускали в Париж задаром…
Зинаида Серебрякова по-прежнему жила после войны в знаменитом доме на улице Кампань- Премьер. Правда, ей пришлось освободить прежнюю мастерскую, но любезный сосед Юрий Павлович Анненков подсказал, что освобождается другая в том же доме, двумя этажами выше. В этой новой студии она продолжала писать портреты, впрочем, не так много, как раньше. В 1947–48 ею были написаны портреты С. М. Лукомской-Драгомировой и С. А. Лукомской. Софью Михайловну Лукомскую, давно уже поддерживавшую дружеские отношения с Серебряковыми, писали некогда и Серов, и Репин. Серебряковский портрет благородной постаревшей дамы исполнен духовной красоты и строгости, уводит во времена обожаемых Зинаидой (и по-прежнему регулярно ею навещаемых в Лувре) великих мастеров.
В 1956 году граф Зубов заказал Зинаиде Серебряковой свой портрет в пару к ею же написанному до войны портрету его жены. После революции граф Зубов отдал свой дворец под Институт культуры. Но самому ему все же пришлось бежать. А в 50-е годы самый знаменитый и сладкозвучный из поэтов русской эмиграции, доживавший последние годы жизни в старческом доме на Лазурном Берегу, вспоминал о встрече с друзьями на концерте в петербургском дворце Зубова:
Поэт обращался в этом стихотворении к другу-поэту, выразившему некогда надежду, что в Петербурге они сойдутся снова… Но друг этот еще до войны сгинул на Колыме. Теперь вот и сам Георгий Иванов умирал в Йере, а все еще красивый, импозантный граф Зубов позировал Зинаиде Серебряковой в ателье на рю Кампань-Премьер…
Некая старомодная русская жизнь все же еще продолжалась после войны в Париже. Еще встречались с регулярностью немолодые люди, которые приходили на чай к дяде Шуре Бенуа. Конечно, строгая московская милиция в случае проверки паспортов вряд ли кого из них признала бы их «чисто русскими» (Бушен, Эрнст, Бенуа, Лифарь, Гурвич…).
Зинаида написала в ту пору портреты двух французских аристократок — Элен де Руа и Жанны де Мерод. О первом из этих портретов искусствовед В. Круглов сообщает, что он «является выразительным образцом неоклассической живописной системы, пронесенной Серебряковой через многие десятилетия. Здесь конкретное подчинено “общему”».
В начале 60-х годов в ателье к Серебряковым захаживал знаменитый Сергей Лифарь. Возможно, впервые его привел Шура Серебряков, сотрудничавший с Лифарем в Обществе охранения русских культурных ценностей за рубежом, основанном сразу после войны и больше четверти века (до 1985 года) возглавляемом Лифарем. В 1961 году Зинаида Серебрякова пишет портрет этого великого человека, некогда ученика и возлюбленного Дягилева, позднее процветающего танцовщика и сценографа, в войну, как и многие уважающие себя парижские кумиры, почтенного коллаборациониста, а в свои 50, видного деятеля искусств, коллекционера, пушкиниста, орденоносца, одного из лидеров французского и русского культурного строительства. На портрете Серебряковой Лифарь предстает человеком обольстительным, красивым, неглупым и очень способным, как бы «на все способным». Лифарь, помня о былом пристрастии художницы к балету и балеринам, порадовал 76-летнюю мастерицу интересным заказом: он привел в ее ателье молодых звезд балета — Ивет Шовире и Мирей Бельмондо. Так появилось еще два прекрасных портрета Серебряковой. В том же году Лифарь выставил все три новых работы Серебряковой на одной из организованных им благотворительных выставок. Это доставило художнице удовольствие, она уже Бог знает, сколько лет не выставлялась. Впрочем, на подходе была ее русская выставка и ее новая российская слава. В годы хрущевской «оттепели» полотна «зарубежной» художницы Серебряковой стали мало-помалу выплывать из полутьмы запасников, а иные из них даже получили на музейных стенах место — там, где раньше так вольготно располагались бесчисленные портреты сухорукого генералиссимуса.
И вот к 1965 году советским Союзом художников были подготовлены выставки Зинаиды Серебряковой в Москве, Киеве и Ленинграде. В процессе подготовки к этим выставкам парижскую мастерскую Серебряковой посетили знатные «выездные» художники-начальники из Союза художников — Герасимов, Шмаринов и Соколов. Разволнованная высоким визитом, боясь ударить лицом в грязь, пожилая эмигрантка лихорадочно искала, чем отличился на ниве искусств товарищ Соколов, но так и не нашла.
Конечно, выставка эта была большим событием для художницы, которая в последний раз выставлялась в Париже аж в 1938. Российские выставки Серебряковой прошли с огромным успехом: перед открытием у выставочных залов собирались очереди. Имя художницы, затерявшейся где-то в таинственной эмиграции, в необъятном художественном мире мифического и пока еще недоступного советским гражданам Парижа, стало известно на родине. Появилось великое множество статей, рецензий, вышли альбомы Серебряковой, репродукции ее картин. Золотые перья подцензурной искусствоведческой
