Куршавель не только девочек, но и падких на халяву представителей худинтеллигенции — позабавят за долгим обедом… Ну, а Генри Ротшильд взял с собой в Африку знаменитого Сашу Яшу.
Но, конечно, трудяга Яковлев не только странствует в эти годы. Он пишет замечательный портрет своего друга Василия Шухаева, элегантного и задумчивого художника, которого Яковлев вытащил в Париж. Правда, теперь они реже видятся, но вот свиделись: посиди, я тебя буду писать…
Не исключено, что нынешние головокружительные успехи Яковлева, которые были у всех эмигрантов на устах, наложили какой ни то отпечаток на отношения двух закадычных друзей. В русских монпарнасских кругах давно привыкли называть их имена рядом, как пример успеха и пробойности, а теперь эту пару называли как ярчайший пример несправедливости судьбы, некого неравенства в распределении даров жизни, некоего даже коварства. И не только знакомый с парижской жизнью лишь по слухам «русский американец» Николай Ремизов пишет, что вот мол Яковлев даже «преподает», а Шухаев, бедный, только «расписывает платки», но и парижанин-мирискусник Константин Сомов (тоже явно с чьих-то слов) сообщает сестре, что вот Яковлев процветает, а Шухаев, говорят, спасается преподаванием:
«Яковлев процветает… а Шухаев, говорят, прозябает и питается школой, которую открыл в районе Монпарнасса». «Говорят…» Но кто говорит? Ведь Сомов так недавно сам еще писал сестре о прелестных мастерских Яковлева и Шухаева, о том, как удобно сами поселились в Париже…
Да ведь дела Шухаева и правда шли пока не так уж плохо: роспись особняка на рю Перголез, иллюстрации для изданий «Плеяды», портрет Вожеля, работа в театре, в кино и еще, и еще. Да ведь и преподавание, о котором упоминает Сомов с горечью, он любил. Откуда же шли эти коварные слухи? Кто кому жаловался? Возможно, жаловалась светским подругам жена Шухаева Вера Гвоздева. Она уже и по приезде в Париж скучала по Питеру, по сестрам, по матери. Возможно, ее раздражало (как некогда раздражало первую жену Шухаева) невольное сравнение между двумя неразлучными друзьями. Но такого сравнения только ленивый не делал…
Между прочим, Вера и сама довольно скоро, заместо своей романской филологии, здесь невостребованной, освоила в Париже новую профессию (она-то и окажется для нее спасительной в не слишком далеком будущем): стала вручную расписывать абажуры, потом занялась шитьем, вышивкой, всяческим рукоделием (этим и великие княжны в Париже не брезговали, а способной дочери купца 2-й гильдии и сам Бог велел).
Что же до знаменитого, занятого по горло Саши Яковлева, то у него возникли в ту пору собственные проблемы, и вполне серьезные — проблемы творчества.
Еще после своей первой дальневосточной выставки в Париже, Яковлев написал Кардовскому, что ощущает необходимость вырваться из плена экзотических сюжетов — от «изумительных стран, которые дают слишком большую, слишком богатую пищу с точки зрения “материала для картины”. Настолько богатую, что начинаешь чувствовать, что теряешь серьезного, глубокого анализа, начинаешь невольно делаться иллюстратором».
И вот теперь, в ореоле одного из лучших в мире рисовальщиков, которого называют, то «русским Энгром», то «русским Гольбейном», Александр Яковлев решает доказать миру, что он и как живописец способен решать сложные художественные задачи. А оттого — снова за ученье.
Яковлев отправляется в Италию. В неаполитанском музее он изучает восковые фрески художников древней Помпеи и Геркуланума, потом работает на Сицилии и на своем возлюбленном острове Капри, где создает картины на мифологические сюжеты и на жанровые темы («Диана», «Сусанна», «Дафнис и Хлоя», «Базар», «Водоноска на Капри»).
В мае 1929 открывается выставка совершенно нового, мало кому знакомого живописца Александра Яковлева. Сенсация. Жестокие споры. Одни доказывают, что Яковлев раскрыл в себе Пикассо и де Кирико (с ними его теперь и сравнивают). Другие сожалеют, что ничего нового не раскрыв, он растерял свое мастерство великого рисовальщика. Третьи считают, что в любом случае — заслуживают одобрения смелость его поисков и его самопожертвование… И тех, и других, и третьих нашлось немало, так что выставка не прошла незамеченной, как проходят сотни выставок, и это уже было немалым успехом.
«Яковлев явно старается забыть свой блестящий рисунок, — написал маститый Игорь Грабарь, — пряча редкое для наших дней умение владеть штрихом, линией, движением под небрежно набросанными пятнами и намеренно деформированными контурами… нет, старый Яковлев лучше нового уже просто потому, что он больше Яковлев, и ни на кого не похож».
Александр Бенуа, увидев новые картины Яковлева, пришел в ярость и дал себе волю в частном письме Добужинскому. В газетных статьях дипломат и политик, глава целого направления, к которому и Яковлев принадлежал, Бенуа был куда сдержаннее, но в письме он не стеснял себя в оценках:
«Выставка Саши-Яши была возмутительная. Не люблю я, когда настоящий мастер (но не настоящий художник — им он никогда не был) меняет кожу, омолаживается и в этом процессе утрачивает то единственное, что было в таком мастере хорошего. Именно это с ним и случилось. Его серая, тусклая гамма, его новая хлесткость вовсе не убедили меня в том, что он «все же» живописец. А старое «простое, как мычание» мастерство его исчезло, его цейсовское зрение окривело, его ювелирная сноровка выдохлась. И как-то выползло совсем вперед его интеллектуальное убожество».
Прочитав у себя в одиночестве бескультурной Ниццы это яростно-безоглядное письмо, я позвонил высокообразованной киевской художнице Ирине Макаровой, живущей неподалеку — в упоительном уголке старого Антиба.
— Кто же у Вас считается художником, если Яковлев не художник? — спросил я и услышал не слишком убедительные, но все же понятные рассуждения:
— Видишь ли, художник — это свой мир, это созданный им новый мир…
Вот у Бенуа с первыми мирискусниками есть этот мир…
Я больше не стал докучать грамотной художнице, тем более, что похоронив десяток лет спустя совсем еще молодого Сашу Яшу, старенький Бенуа высказался об этом еще раз более подробно, и мы еще вернемся к этому в свой срок… Пока лишь отмечу, что далеко не все из русских художников отмели тогда столь решительно попытку художника Яковлева выйти на новый рубеж в своем творчестве и начать новую жизнь. Смелость и бескорыстие этой попытки Яковлева высоко оценили многие знатоки, а собрат по Обществу мирискусников Николай Милиоти так написал об этом в тогдашнем авангардистском и почти молодежном русском журнале «Числа»:
«…Для тех, кто знали и любили Яковлева как художника еще за много лет до его последнего и верно еще неокончательного лика — тот путь преображения чудесного рисовальщика с поистине необычайным глазом и рукой в художника чисто живописных исканий, которые он проделал в последние 4–5 лет, составляет быть может высший интерес его художественной работы.
Совершенство рисунка может быть достигнуто упорным и сознательным трудом, глазной и ручной безупречности можно достичь в пределах способностей ищущего, — но живописцем можно только родиться. Можно им быть от младых ногтей, не мочь никогда видеть иначе, или в какой-то момент своей творческой жизни увидеть по-новому и найти себя еще не найденного. Вот это второе, мне думается, и случилось с Яковлевым… Я хочу сказать, что жертва для живописца неизбежна, что те, кто на этой выставке не нашли с огорчением прежнего рисунка Яковлева, быть может подумали, что жизнь есть прежде всего ворожба цветом, требующая участие и исключающая присутствие рисунка. И что если мы после этой выставки можем приветствовать Яковлева, то за то, что художник этот, имея за собой такой огромный арсенал графической техники, став живописцем, сумел принести свое знание на службу цвету. Повторяю, эта скромная выставка гораздо большее достижеиие, чем все великолепие его прошлых выставок.
Яковлев вырвался из рабства… виртуозности и пожертвовал многим, чтобы остаться в этой борьбе победителем. Ни в одной из его живописных работ на этой выставке, вы не нашли нарочито оставленной великолепной линии, умышленно обнаженного скелета изображаемого, а только зрительное цветовое впечатление, то, что отличает живописца…»
Так писал Милиоти. Да что Милиоти — сам главный живописец поколения отцов-зачинателей «Мира искусства», сам Константин Сомов не разделил отчаянья Бенуа по поводу выставки Саши Яши (хотя и разделил отчасти его скептицизм) и так написал в очередном письме сестренке (письмо от 15 апреля 1929 года):
«Видел еще и последние произведения Яковлева — он возил меня к себе в ателье. Теперь он под сильным влиянием античных, помпеянских фресок, даже копировал их в неаполитанском музее. Он