к себе прижал. Билли проснулся.
— Привет, пап.
— Малыш. — Мартин внимательно оглядел его со всех сторон, ощупал, проверяя, не пострадал ли.
— Я целый.
— Тебе нельзя одному так уходить. Здесь есть плохие люди. Тебе могли сделать больно.
— Знаю. Клятые ниггеры.
Мартин приложил палец ему к губам:
— Не хочу больше слышать от тебя эти слова. Нельзя так говорить. Те дети поступили нехорошо, но они очень бедные. И у них никогда не было игрушек, они даже не видели ничего такого, как Спайк. Они поступили плохо, раз отобрали его у тебя, но… у них ничего-ничего нет. Надо их пожалеть. — Билли упрямо выпятил нижнюю губу, и Мартин взъерошил ему волосы. — И потом, они же не знали, как ты любишь Спайка.
Билли нахмурился — убеждения явно действия не возымели.
— Подумай об этом, ладно? (Билли молча кивнул.) И обзывать других людей, потому что они не похожи на нас, нехорошо. Многие индийцы искали тебя, молились, чтобы ты нашелся.
— Те мальчики плохие не потому, что не похожи на нас, а потому что отобрали Спайка.
— Знаю. И они поступили дурно. Иногда люди делают дурные вещи, но ненавидеть их и обзывать нельзя, этим делу не поможешь. Только станешь такими же, как они.
— Ну, я не специально. — Билли вздохнул. — И вы с мамой снова ругались.
— Мы ругались не из-за Спайка.
— Я все слышал.
Мартин провел ладонью по волосам.
— Мне жаль, что ты это слышал, но теперь все позади.
— Я все равно скучаю по Спайку.
— Знаю. — Мартин снова его обнял.
Я видела, он хочет сказать что-то еще, но как объяснить пятилетнему ребенку, что человеческая природа сложна, а жизнь несправедлива? Билли имел полное право сердиться. И будь Мартин искренен до конца, ему пришлось бы признать, что он и сам отшлепал бы мальчишку, отобравшего игрушку у сына. Я знала это точно.
Билли уснул, я прошлась по бунгало, проверяя задвижки на ставнях. Глупо. Такие задвижки могут остановить разве что обезьян, но мне нужно было это сделать. Я уже решила присмотреть в магазине замок понадежнее и, выходя из комнаты, оставила дверь приоткрытой, чтобы услышать, если сын проснется.
Мартин сидел в кухне за столом, обхватив голову руками.
— Глупо, — пробурчал он.
— Что?
Он поднял голову, и меня смутил его сердитый взгляд.
— Я был глуп. Разбрасывал деньги, метался.
— Мы все метались. — Я опустилась на стул рядом с ним.
— Его искали все бандиты в Симле. Билли продали бы тому, кто больше даст, и уже на следующей неделе переправили бы в Пешавар. Какой же я дурак.
— Мы испугались.
— Я думал, что он пострадает. Из-за меня.
Я взяла его за руки:
— Что ты имеешь в виду?
На лице Мартина было безумное выражение, как после ночных кошмаров.
— Ты не представляешь, на что способны люди и что могло случиться.
— Но ничего не случилось. Билли в порядке. — Я сжала его руки.
— Я думал, что он пострадает из-за меня, — твердил Мартин. — Грехи отцов и все такое…
— Милый, то была война. Ты делал то, что должен был делать.
— Ты не понимаешь. — Он медленно покачал головой, и лицо его будто помертвело. — Я ничего не делал.
В груди моей что-то дрогнуло — непроницаемые глаза, холодный тон.
— Ты говоришь о концлагере?
Он кивнул.
— Когда я говорил Билли, что если ненавидеть людей, то можно стать таким же, как они, я имел в виду себя самого.
Столько раз я просила, умоляла его открыться, а теперь вот испугалась.
— Мартин, может, нам лучше…
— Нет, ты должна знать. Я тебе расскажу.
Глава 31
— Мы были на марше несколько недель, останавливались в баварских лесах, занимали небольшие германские городки. Последняя деревня оказалась наполовину разрушенной, но пара лавок работала. Не все пострадало одинаково, степень разрушения зависела от наличия военных объектов. В той деревушке была мясная лавка — они делали колбасу из погибших животных да в огороде выращивали картофель и капусту — и небольшая булочная с разбитым окном. Странно, что одно запоминается, а другое нет. Булочная работала два дня в неделю, потому что на каждый день продуктов не хватало. Тем не менее Эльза делала все возможное, чтобы накормить тех, кто еще остался. Хорошая девушка, Эльза. Каждый раз, когда я видел ее за прилавком, такую милую, со светлыми волосами, всегда пахнущую хлебом, вспоминал тебя в «Линце».
— Я знала, что ты помнишь про «Линц».
— Да.
К моему удивлению, Мартин вытащил из моей пачки сигарету. Раньше он неизменно от них отказывался, говорил, что они женские. Я молча, словно парализованная, смотрела, как он прикуривает. Бывают такие моменты, когда человеку лучше не мешать. Мартин затянулся, выпустил через нос две струйки.
— Эльза жаловалась, что у нее мало муки, но все равно как-то ухитрялась испечь буханку для нас с ребятами. Мне у нее нравилось: полки почти голые, но все пропитано запахом свежего хлеба. Бывая у нее, я всегда думал о тебе, о доме. В этой булочной единственным напоминанием о войне был я сам, а поскольку я себя не видел, то и война как бы забывалась.
Я всегда ей платил. Да-да. Благодарил, говорил «спасибо» и платил. — Он постучал сигаретой о край пепельницы. — Не то что фрицы во Франции. Те просто забирали у фермеров все, что находили, — скот, кур — и оставляли бедолаг голодать. Нет, я платил всегда, и Эльза была очень благодарна. Некоторые из наших говорили, что я, мол, свихнулся, что нельзя покупать хлеб у фрицев, что она может его отравить. Да, могла бы, такая возможность у нее была. Но ведь не отравила же. Парни всегда, прежде чем есть, скармливали кусочек собаке, но я знал, что Эльза ничего такого не сделает.
У нее был ребенок, мальчик лет пяти или шести. Застенчивый. Выглядывал из-за маминой юбки. Я улыбался ему, и он прятался. Война и дети. Господи. — Он снова стряхнул пепел. — Я каждый раз оставлял на прилавке кусочек шоколада. Иногда в лавке была мать Эльзы. Вечно держалась за спину. Выглядела она лет на тысячу, кривая, сморщенная. Со мной не разговаривала, боялась. Они все боялись. — Он затянулся. Выдохнул. — Эльзе, может, не очень-то и нравилось продавать мне хлеб, но, как она сама говорила, «мы все просто пытаемся выжить».
— Я этого не понимаю.
— Однажды я пришел за хлебом, но никого не застал. Война такое дело, люди постоянно исчезают.
