Примерно через неделю мы оттуда ушли, а потом, может быть через месяц, добрались до этого гребаного концлагеря. И первое, что увидели, — товарные вагоны, заполненные человеческими телами. Почти все без одежды, высохшие, кожа да кости. Ноги такие худые, как палочки. Не знаю почему, но мне пришло в голову, что среди них может быть и Эльза с сыном. Что кто-то написал на нее донос в гестапо — мол, пекла хлеб для врага. Мысль, конечно, странная, но если бы ты видела… — Он глубоко затянулся и медленно выдохнул. — Нас всех как будто оглоушило. Шли мимо вагонов молча, никто слова не сказал. Мы и раньше много всякого повидали, но это… В общем, так и вошли в лагерь.
Из ворот вышел немец. Здоровенный такой, образчик арийской расы, ростом за шесть футов, широкоплечий, блондин. На груди бляха — Красный Крест, в руке белый флаг. Я еще подумал: сукин сын, где ты был? Ты же ничего для них не сделал, для всех этих бедняг в вагонах. Парень рядом со мной пробормотал: «Давай, гад, сделай что-нибудь не так, шагни в сторону». Он уже палец на спусковом крючке держал.
Ну вот… Прошли мы в ворота, и тут все эти… эти люди хлынули к нам со всех сторон. Сколько их там было… сотни или даже тысячи, грязные, изможденные, больные… Двое махали нам с дерева. Некоторые сидели на земле, не могли подняться. Весь двор заполонили. Смеялись, плакали. Один был так на дядю Херба похож… — Мартин попытался улыбнуться, но выжал только гримасу и затушил сигарету. — Они хватали нас, целовали руки и ноги. Представляешь, нас хватали скелеты.
— Твои кошмары…
— Да.
— Милый, может…
— Один из нацистов вышел сдаваться. Рассчитывал, что все будет по правилам. Нацепил все свои медали, эти побрякушки. — Он заговорил громче, лицо напряглось. Такой Мартин меня пугал.
— Милый…
— И вот, когда этот ублюдок рявкнул «Хайль Гитлер», наш командир оглянулся на горы гниющих трупов, посмотрел на заключенных, а потом плюнул нацисту в лицо и обозвал Schweinehund.[27]
— Хорошо.
Мартин моргнул.
— Мы все были готовы его разорвать. Потом двое парней увели этого мерзавца, а через минуту я услышал два выстрела. Ребята вернулись, и один сказал: «К черту правила». А другой добавил: «Кончили на месте».
Глаза его полыхнули гневом, и у меня по рукам побежали мурашки.
— Дело не в войне. С неба не падали бомбы, никто не требовал от солдат отодвинуть линию фронта. И конечно, речь не шла о самозащите. Германия уже капитулировала, охранники были безоружны. Но тот лагерь был адом, местом мучений и страданий, пыток, гниющих трупов и… Знаешь, что поразило меня больше всего? Тысячи пар обуви у крематория. Гора обуви. И еще запах. — Мартин потер ладонью нос. — Я никогда, наверно, от него не избавлюсь. — Он подтолкнул очки повыше, на переносицу, и посмотрел на меня: — Там, в лагере, война была уже ни при чем. Там правила ненависть, и мы все хотели мести.
Мартин отвернулся, и я с облегчением выдохнула.
— Некоторые немцы, то ли слишком самоуверенные, то ли просто тупые, еще и выкрикивали оскорбления. Представляешь? Махали белым флагом и орали какие-то гадости. Один фриц завопил, что, мол, требует суда согласно Женевской конвенции. А Уилли в ответ: «Вот тебе суд, ублюдок! Ты виновен!» — и выстрелил ему в лицо.
— Но ведь он и был виновен.
— Уверена?
— Разве он не служил там?
— Там служили сотни немцев. К сорок четвертому нацисты уже привлекали на службу женщин, подростков и стариков. Отказать СС было невозможно, ты мог только выбирать, кем стать — охранником или заключенным. — Мартин помолчал. Вздохнул. — Потом все немного успокоилось и полковник выстроил у стены человек пятьдесят немцев. Охранять их оставил молодого солдата с автоматом. Только ушел, как парнишка начал стрелять. Полковник крикнул: «Ты что, черт возьми, делаешь?» Парень расплакался, объяснил, что они попытались бежать. Вообще-то бежать никто и не пытался, но все были в таком взвинченном состоянии… Парень только твердил: «Они не солдаты, они преступники. Их нельзя просто взять и отпустить». Полковник не стал с ним спорить, а санитары отказались помогать раненым — их так и оставили умирать. И знаешь, меня это совершенно не тронуло.
— Понимаю.
— Вот тогда и началось. Никто ничего не организовывал, все случилось само по себе: стрельба, крики, паника, все мечутся, повсюду крики. Помню, ко мне бежит немец с белым флагом, а за ним наш парень, капрал: «Нет, мать твою, не уйдешь!» И очередь в спину. Нескольких убили заключенные. Лопатами.
— А ты?..
Мартин покачал головой:
— В тот день я никого не убил.
— Тогда что? Что ты мог сделать? И, знаешь, я могу их понять. Тех, других. Правда.
— Знаю. Я тоже их понимал, пока не увидел Эльзу.
— Ту девушку из булочной?
— Я ведь думал, что она там, в вагоне. В лагере было девятнадцать женщин-охранниц. Не знаю как, но среди них оказалась и Эльза. Скорее всего, ничего другого ей и не оставалось. В любом случае она прослужила там недолго. Что случилось с ее сыном и матерью, не знаю. Я увидел, как один наш парень прижал ее к угольному бункеру. Она увидела меня, узнала и крикнула, протянула руку. Что крикнула — я не понял. Важно то, что я так ничего и не сделал. Я был офицером, мог помочь, защитить. Одного слова хватило бы.
— Ты был в шоке.
— Я был офицером. Человеком. Она молила меня о помощи, а я стоял и смотрел, как тот парень вышибает ей мозги. Это была не война, а убийство. И я просто стоял в стороне. Какая-то часть меня так и останется там навсегда.
— Господи.
— Уже после войны был трибунал. Против нескольких ребят выдвинули обвинения, но Паттон[28] их отмел. Свидетелей не вызывали, виновным никого не признали. Много спорили насчет того, сколько именно безоружных немцев убили в тот день. Пятьдесят? Сто? Пятьсот? Не знаю. Там был хаос. Но я знаю, что Эльза заслуживала суда. Я знаю это сегодня и знал тогда.
— Ох, Мартин. — Руки мои упали на колени. Я не понимала что сказать, чувствовала себя совершенно опустошенной. Он ждал, а я молчала.
— Ну вот, теперь ты знаешь.
— Ты не мог это остановить, — только и выговорила я.
— Неужели не поняла? — Мартин улыбнулся, получилось нелепо, почти гротескно. — Я не
— Это безумие, — пробормотала я. Паранойя и безрассудство, что за жуткая комбинация. Жуткая, но понятная. Жизнь не нашла для него расплаты, и он придумал ее сам. — Мартин? Милый? — Но он был уже не со мной — ужас случившегося сковал мозг; он сидел, невидяще уставившись в стол, словно снова вернулся туда. Я погладила его по руке: — Милый?
Мартин оторвал взгляд от стола.
— Знаю, мы познакомились в немецкой булочной. Лучше бы этого не было. Не хочу думать о немецких булочных.
Он поднялся и, не сказав больше ни слова, пошел спать. Я посидела еще немного, пытаясь найти в себе место для всего этого, и мои собственные переживания и тайны показались вдруг мелкими и
