какие испытания выпадали на долю его жителей — рыбаков, грузчиков и матросов, уходивших в море на жалких перегруженных парусниках. Выступали и земляки Павло — эти самые рыбаки, грузчики, матросы, и все говорили о своей Збурьевке — каких героев дало Красной Армии это бедное село!
Вдруг к могиле подходит и склоняет над ней голову какой-то незнакомый нам кудрявый, стройный человек. Осведомились — кто такой? Оказался венгерским коммунистом, командиром 3-го Интернационального полка, с которым мы встретились на Тетереве. Мы еще не знали, что этот полк включен в состав нашей бригады и выдвинут на соседний с нами участок.
С этого дня бойцы и командиры Интернационального полка — венгры, немцы и китайцы стали у нас частыми гостями. Особенно зачастил сам комполка — очень общительный и добродушный. Он не раз говорил, что как Днепр и Дунай текут в одно море, так и народы все идут к коммунизму.
Вскоре вместе с интернационалистами мы пошли в наступление на Киев. И если раньше нередко можно было услышать в полку жалобы на то, что вот, мол, как далеко мы забрались на север, то теперь днепровцы говорили:
— Мы хоть у себя на Украине, а они бог весть откуда пришли к нам на помощь.
Перед наступлением на Киев несколько наших пеших разведчиков были посланы в тыл противника. Пошел и Клименко, неистощимый по части всяких выдумок и проделок. Вернулся он в черном костюме, белой крахмальной рубашке и с цилиндром на голове. Покрутился, как цирковой клоун, показал свой наряд и спереди и сзади — «Ну чем не барин?» — и стал рассказывать, как встретил в Святошинском лесу какого- то молодого франта на прогулке:
— Иду я обочиной дороги, гляжу, навстречу кто-то на дрожках катит. «Вот, думаю, хорошо бы мне нарядиться под барина и на таких дрожках по Киеву покататься». Спрятался за сосну, жду. Подъезжают дрожки, и вижу я, что сидит в них молодой холеный господин. Усики у этого субчика — колечками, на лбу завиток, на руках перчатки, на носу пенсне со шнурочком, на голове вот этот цилиндр. Вышел я из-за сосны и говорю ему вполголоса: «Стой! Ни шагу дальше!» — и показываю револьверы, которые уже держу наготове в обеих руках. С испугу он начал было что-то лепетать, называл свою фамилию, но я ему сказал, что фамилия, его мне ни к чему, и провел у него возле носа наганом. У тою руки и ноги затряслись, глаза стали часто мигать. А я с вопросом: «Чего, сударь, разъезжаете здесь? Разве не знаете, что сейчас военное время?» — «По совету врача делаю, прогулку», — отвечает. Этот его ответ меня здорово рассердил. «Эх ты трутень, паразит проклятый!» — говорю ему и начинаю водить у носа уже двумя наганами. Тут он окончательно сдрейфил и бросил вожжи. Требую предъявить документы. Он полез в карман, и вдруг вот из этого бумажника падает пропуск коменданта города Киева. «Теперь порядок», — говорю и прошу этого барина слезть с коляски. А он малость опомнился и уже голос пытается повышать, грозит, что генералу Май-Маевскому будет на меня жаловаться. «Жаловаться вы будете потом, — говорю, — а пока прошу вас, господин хороший, быстро сойти со своих дрожек и раздеться». Он понял, что споры бесполезны, и быстренько стал раздеваться. Потом пришлось мне его связать, рот кляпом законопатить и оттащить за ноги подальше от дороги, чтобы он полежал там в кустах, пока я свою разведку закончу. После этого, представьте себе, весь Киев объехал на барских дрожках, с этим блестящим цилиндром на голове, и ни один черт меня нигде не остановил. Жаль, что времени мало было, а то бы я и к Май-Маевскому заглянул в гости, поговорил бы с ним о его планах и замыслах.
Наши разведчики восхищались:
— В каком полку есть еще такие проныры, как Клименко? Или такие лихачи, как рыжий Свыщ? Чего они только не откалывают, гуляя по тылам белых! Вот уж истинные турбаевцы! — И тут же жаловались: — Все дело во времени, очень уж ограничивают нам сроки, когда дают задания, а то мы во все штабы белых проникли бы и все их планы до тонкостей распознали.
А новому комиссару полка (Лысенко вскоре после ухода Тарана тоже был куда-то отозван) не понравился наряд, в котором вернулся из разведки Клименко.
— От этих штучек, — сказал он, ткнув пальцем в цилиндр, — махновщиной попахивает. С этим придется кончать.
— Какие же это махновские штучки? — недоумевал Клименко. — Это же по необходимости, для пользы дела. — И безнадежно махнул рукой: — Недооценивать у нас стали разведку. Вот Прокофий Иванович Таран — так тот относился к нам иначе, похваливал бывало: «Золотые люди наши разведчики, циркачи, — в любую щель пролезут!»
Справа от нас стояли фронтом богунцы и таращанцы — знаменитые полки дивизии, которой еще недавно командовал Щорс. В то слякотное, с дождем и снегом октябрьское утро, когда началось наступление на Киев, со стороны бывшей Щорсовской дивизии доносился сплошной гул канонады. Богунцы и таращанцы наносили главный удар вдоль Житомирского шоссе. Наша 58-я дивизия Федько играла в этом наступлении вспомогательную роль. У нас на участке пушки били прерывисто, наскоками, прокладывая путь на тот берег Ирпеня головному батальону, которым командовал Гриша Мендус.
— Ну вот, братцы, теперь только бы взять Киев, а оттуда уже будем двигаться обратно, в свою родную сторонку, — говорил Гриша своим бойцам перед атакой. — В дивизии по радио получена депеша, что Буденный уже наступает, под Воронежем белых бьет. Мамонтов в панике. Теперь здесь долго не задержимся.
Такое настроение было общим в полку: возьмем Киев и оттуда пойдем обратно на юг освобождать свой край. Заждались нас там родные и близкие, но ничего — скоро уже вернемся с победой, как обещали, уходя на север.
Потом говорили, что для захвата Киева у нас в октябре еще не было достаточно сил, что наше командование шло на большой риск, что по сути дела это был лишь налет. Но у нас тогда рассуждали иначе: мы думали о великом наступлении, и восторгам по этому поводу не было предела.
Надо сказать, что если днепровцы и могли иногда впасть в уныние, то им не так уж много нужно было, чтобы от уныния перейти к восторгу. Конец нашего позиционного сидения в болотах Ирпеня воспринимался в полку чуть ли не как конец всех военных тягот.
Сначала наступление шло успешно. Справа еще гремела канонада, когда Гриша Мендус послал в атаку передовую роту своего батальона. Ротой командовал Андрей Шульга — низкорослый и коренастый молодой мужик из Каховки, отпустивший себе для важности усы и бороду. Бесстрашный он был командир, но однажды, попав в санчасть с легким ранением в ногу, удивил всех наших медиков — этакий солидный дядя с усами и бородой при перевязке кричал и плакал, как маленький ребенок.
— Ну чего ты орал благим матом — рана-то ведь пустяковая? — спрашивали его потом.
— Пустяковая, а зачем сапог порезали? Два года ведь я без сапог воевал, а только получил — вы опять разули, — ответил он.
…После двухчасового боя рота Шульги вышла на правый берег Ирпеня, потеряв при этом половину своего состава. В пробитую брешь устремились другие подразделения. Полк быстро прошел до Святошинских дач, где был задержан артиллерией белых, но ненадолго. Богунцы и таращанцы уже овладели городом и рвались к мостам через Днепр.
С наступлением темноты наше продвижение опять несколько замедлилось. Не зная города, роты шли вперед ощупью. Полк потерял связь с соседями и справа и слева. Была дана команда отойти назад. Потом новый приказ — вперед! Рванулись и залезли в какое-то ущелье Куреневки, узкую, зажатую горами улицу. Сбились там в кучу два наших батальона, кавалерия и артиллерия бригады, полковые обозы. Подвела кромешная тьма пасмурной ночи, но она же и спасла нас.
Ночью трудно было разобраться в заварившейся каше. Часть нашего обоза перемешалась с обозом белых. До рассвета ни те ни другие не подозревали, с кем они ночуют по соседству, а на рассвете кинулись кто куда и случилось так, что наш обоз увлек за собой много подвод белых.
На главной улице Куреневки к командиру полка, остановившемуся на лошади возле фонаря, подошла какая-то развязная девица, похлопала ладошкой по шее коня и спросила:
— Что же это вы, господа, решили уходить из Киева?
— Нет, что вы! Пустяки, барышня, говорите, — ответил ей Васильев.
— Хорошие пустяки, когда все обозы на левый берег вывели, — сердито отрезала бойкая девица.
И действительно, к утру весь Киев, за исключением южной его части, вниз от Владимирского собора,
