такого теста, как наши днепровцы, это был мало убедительный довод. Они мечтали вернуться в свой родной край освободителями, а им сулят тыловую казарменную жизнь с караулами и парадами!
От обиды люди теряли головы. На ротных собраниях ораторы надрывно кричали, что если дивизия возвращается в Киев, то черт с ней, но полк не должен возвращаться, он обязан идти вперед с наступающими частями. Нельзя давать белым опомниться — это предательство. Если полк повернет назад, то рота выйдет из него и перейдет в другую, более сознательную часть, которая будет продолжать наступление до окончательного разгрома белых.
Люди опасались, что деникинцы, отступая, учинят кровавую расправу над их семьями и родными, оставшимися в селах. И разговоры об этом еще больше накаляли обстановку.
Ротные собрания, начавшиеся днем, продолжались и ночью, пока усилиями командования и всех партийцев удалось наконец образумить людей, убедить их, что полк покроет себя позором и все заслуги его будут забыты, если он не выполнит приказа командования.
На другой день, хотя и с ропотом, полк повернул назад. Никто так как следует и не понял, почему нам приходится возвращаться в Киев, — просто скрепя сердце подчинились приказу.
Потом уже нам, партийцам, стало известно, что истинной причиной для отдания того приказа послужили высказанные кем-то в штабе армии опасения, как бы наша дивизия бывших партизан Днепровщины и Таврии, вернувшись в свои родные края, не разошлась по домам или, еще хуже, не попала под влияние Махно, орудовавшего на юге. Мы начисто отвергали эти ничем не обоснованные, оскорбительные, глубоко возмущавшие нас подозрения и скрывали их от красноармейцев, чтобы не подливать масла в огонь.
ЛЮБОВЬ МИТИ ЦЕЛИНКО
И в Киеве, неся гарнизонную службу, наши днепровцы не переставали роптать. Их не радовало даже то, что кормить стали лучше, приоделись малость, баня есть, белье стирается, от вшивости избавились все. Воркотня продолжалась:
— Живем в Киеве, а города не видим, кроме тех улочек, по которым ходим в караулы. Надоели эти караулы до чертиков. А побываешь в городе, только душу расстроишь — комендантские патрули всюду цепляются. Война еще идет, беднота расправляется с богатеями на фронтах, а мы тут, в казармах, околачиваемся, в школе ликбеза занимаемся, просто неловко перед товарищами и родными, которые ждут от нас освобождения. Невесть на кого похожи стали, как паразиты, хлеб даром жуем.
В феврале — он был морозным и снежным — красноармейцы получили теплые портянки, ватные брюки и прошел слух, что полк пойдет против Пилсудского.
— Хоть против Пилсудского, хоть против любого другого черта, только бы от гарнизонных караулок избавиться, — рассуждали в ротах.
И когда наконец был получен приказ о погрузке в эшелоны для отправки на фронт, все вздохнули с облегчением. Митя Целинко, попавший после возвращения из госпиталя в пулеметную команду и дослужившийся уже до взводного, разглагольствовал:
— Стариков наших тянет на юг, хотят поближе к дому воевать, а нам, молодым, все равно, где контру бить. Видели мы всяких вояк — и Деникина, и Петлюру с Тютюником, и Махно, а теперь побачим и Пилсудского. Говорят, что англичане и французы здорово вооружили и одели пилсудчиков. Ладно, посмотрим и это, чтобы правильно судить о французских и английских модах… Ничего себе задумали — завладеть нашей землей от Балтийского до Черного моря. И откуда только аппетиты такие?
— А ты что, не знаешь, где собака зарыта? Все дело в Антанте, — вставил к слову начальник пулеметной команды Василий Коваленко, не упускавший случая дать свое авторитетное разъяснение по международному вопросу.
— Антанта! — усмехнулся Митя Целинко. — Говорят, она опять вытащила за уши на свет божий Симона Петлюру, а тот по своей дурости стал изо всех сил тужиться, доказывая Пилсудскому насчет своих прав на Украину. И тогда Антанта ему на ушко, приставив к носу кулак, тихо шепнула: «Ты, Симон, это оставь, не будь дураком, не заводи разлад в своем семействе, сейчас не время для споров, потом поговорим с тобой о твоих правах, где-нибудь в Лондоне или в Париже».
— И когда все это кончится? Скажи ты мне, товарищ начальник, — взмолился Михаил Бондаренко, очень расстроенный тем, что война затягивается и к весне — это уже очевидно — ему с братом домой не попасть.
— А ты, дружище, не унывай, — ответил Коваленко. — Деникин издыхает, Колчак сдох, Юденич едва ноги унес, остался, не считая моськи Махно, один пан Пилсудский. С ним управимся, и тогда можешь невесту себе присматривать. Вот Митя Целинко говорит, что без хозяйки домой не вернется…
Выгрузившись из эшелона на какой-то станции около Коростеня, полк под музыку оркестра вперемешку с песнями прошел маршем по лесной Волыни до Гуты Марьяновской и занял оборону, раскидав позиции батальонов далеко одну от другой. Тут мы сравнительно спокойно провели остаток зимы и встретили весну, которая сразу же, как только стаял снег и чуть просохла земля, чудесно оживила и разукрасила зеленью этот глухой лесисто-болотистый край.
Были перестрелки и стычки. Белополяки прощупывали нашу оборону, а мы ихнюю, и этим дело ограничивалось. Будто бы ни той, ни другой стороне не хотелось воевать. Правда, когда земля подсохла, пилсудчики начали предпринимать атаки, повторявшиеся почти ежедневно, но, ничего не добившись, вскоре затихли опять.
Свободного времени у бойцов было много. Умяв по ведру картошки на троих, запив кипяточком с сахаром, наши днепровцы погуливали в окрестностях, осматривали подворья волынских крестьян, вели хозяйственные разговоры с местными мужиками. А потом долго сидели у костров, свертывали козьи ножки, дымили и рассуждали о крестьянской жизни, сравнивая здешние обычаи с обычаями своего родного края. Все им тут не нравилось, — что скот и птица живут под одной крышей с людьми, что в хатах нет дымоходов, что мужики носят рубашки с завязками вместо пуговиц, что девушкам на свадьбе обрезают косы и вместо платка надевают какой-то колпак, что едят одну картошку и от нее животы у всех раздуты. И приходили к выводу, что нигде, видно, людям не живется лучше, чем на Днепровщине.
О войне разговоров не слышно было. Разве что какой-нибудь старательный ездовый из пулеметной команды, он же второй номер в расчете, натирая до блеска своего «максимку», скажет ласково:
— Эх «максимушка», друг мой, и дадим же мы жару — пусть только сунется кто!
В конце апреля полк отвели в Житомир на отдых, а на другой день белополяки начали наступление и прорвали фронт. В город хлынули паникеры, а по шоссе вслед за ними мчались уже броневики и кавалерия противника. Мы едва вырвались из Житомира. Через несколько дней, миновав Киев, перебрались на левый берег Днепра и только тут, заняв позиции у Дарницы, пришли в себя.
Сразу же начались кривотолки и споры:
— Отчего произошел такой конфуз?
— Почему так поспешно отступали?
— Зачем Киев сдали без боя?
Одни были того мнения, что виной всему наши сменщики, бросившие позиции у Гуты Марьяновской: если бы нас не сняли, белополякам ни за что не прорваться бы. Другие ругали командование и опять же все сводили к тому, что нас не вовремя сняли с позиций. А Митя Целинко, никогда не унывавший и не роптавший, — все принимал он как должное, — говорил, что никакого конфуза нет. Он мнил себя бывалым воякой и считал, что на войне и наступление, и отступление «происходят по стратегии».
Больше месяца стояли мы в лесу под Дарницей. Томясь от бездействия, бойцы были падки на всякие слухи, толковали их по-своему и спорили до хрипоты, пока не приходили к выводу, что «нечего глотку драть, все равно в стратегии ни шиша не кумекаем». Спор затихал, и сразу же начинались жалобы.
— Ну, долго ли еще мы будем тут торчать и глазеть на Киев издалека? Надоело это до нудьготы.
