— Слышал? Не вводи меня в гнев — сегодня Святое воскресенье!
— Вы тоже слышали, что я сказал: давайте деньги, живо!
— Не дам. И жениться не позволю!
— А я и без вашего позволения обойдусь.
— Шимек, опомнись и меня не задирай!
Он вдруг поклонился ей в ноги.
— Да ведь я просил вас, мама, скулил, как пес!
Слезы подступили у него к горлу.
Енджик тоже заревел и начал целовать у матери руки, обнимать ее колени и упрашивать.
Она сердито отпихнула обоих.
— Не смей моей воле перечить — выгоню на все четыре стороны! — крикнула она, грозя Шимеку кулаком.
Но Шимек не испугался — напротив, слова матери только подстегнули его. Он вскипел. Заговорило в нем упрямство Пачесей. Он гордо выпрямился, сделал шаг к матери и сказал со зловещим спокойствием, сверля ее глазами:
— Давайте деньги, живо, больше я ни просить, ни ждать не стану!
— Не дам! — взвизгнула Доминикова вне себя от злости и стала искать вокруг палку.
— Так я и сам найду!
Как рысь, подскочил он к сундуку, одним движением сорвал крышку и начал выбрасывать на пол одежду.
Доминикова с криком бросилась оборонять сундук. Сначала она пыталась только оттащить Шимека, но его нельзя было с места сдвинуть. Тогда она одной рукой вцепилась ему в волосы, а другой начала бить по голове и лицу, крича благим матом. Шимек еще только отмахивался от нее, как от назойливой мухи, и продолжал рыться в сундуке, ища денег. Но, когда она больно ударила его в грудь, он оттолкнул ее с такой силой, что она растянулась на полу. Мигом вскочив, она схватила кочергу и опять напала на сына. Шимеку не хотелось драться с матерью, и он только защищался, как мог, пытаясь вырвать у нее кочергу. В комнате поднялся шум и крик. Енджик, громко плача, бегал вокруг них и жалобно умолял:
— Мама, ради бога! Мама!
Вошедшая в эту минуту Ягна бросилась их разнимать, но все ее усилия были напрасны. Стоило Шимеку увернуться и отскочить в сторону, как старуха опять бешено на него налетала и колотила куда попало. Ошалев от боли, он начал уже возвращать удары. Они сцепились и, катаясь по полу, ударялись о стены и мебель, поднимая страшный шум.
Со всех сторон стали сбегаться соседи, пробовали разнять их, но старуха впилась в сына, как пиявка, и, не помня себя, продолжала его бить.
Наконец, Шимек треснул ее кулаком между глаз и отшвырнул от себя, как охапку соломы. Она упала на раскаленную печку, где стояли горшки с кипятком, печь провалилась, и все рухнуло…
Старуху тотчас вытащили из-под обломков, но она, хотя и была сильно обожжена, не обращая внимания на боль и тлевшие юбки, рвалась к сыну.
— Вон из моего дома, выродок проклятый! Убирайся! — вопила она в исступлении.
Пришлось силой держать ее, пока тушили на ней огонь и обкладывали мокрыми тряпками обожженное лицо, а она все вырывалась:
— Чтоб глаза мои больше тебя не видели! Чтоб тебя…
А Шимек, задыхаясь, избитый и окровавленный, только смотрел на мать вытаращенными глазами. Ужас вдруг схватил его за горло, он весь дрожал, ничего не соображал и не мог выговорить ни слова.
Только что в избе немного утихло, как вдруг старуха вырвалась из рук соседок, подбежала к шесту за печью и, срывая с него одежду Шимека, начала выбрасывать все в окно.
— Прочь с глаз моих! Ничего тут нет твоего, все мое! Ни полоски земли тебе не дам, ни куска хлеба, хоть околевай с голоду! — вопила она из последних сил, но, наконец, жестокая боль одолела ее, и она упала с раздирающими стонами. Ее отнесли на кровать.
В комнату набилось столько народу, что повернуться негде было, толпились и в сенях, и в окнах торчали любопытные.
Ягна теряла голову, не зная, что делать, потому что мать просто выла от боли. Все лицо и шея были у нее обварены кипятком, руки покрыты ожогами, волосы спалены и, видимо, глаза тоже пострадали.
Шимек, как окаменелый, сидел в садике, под окном, подперев голову руками, и слушал стоны матери. Он был весь в синяках, на лице запеклась кровь.
Скоро примчался Матеуш и, дернув его за рукав, сказал:
— Пойдем к нам. Уж тут тебе делать нечего…
— Не пойду! Земля моя, от отца и деда, так я не отступлюсь! На своей земле останусь! — сказал Шимек с мрачным упорством, бессознательно хватаясь за угол хаты.
Не помогли ни просьбы, ни уговоры — он не двинулся с места и ничего больше не отвечал.
Матеуш сидел с ним рядом, не зная, как быть, а Енджик собрал выброшенные матерью кафтаны, штаны и рубахи, связал все вместе и робко положил узел перед братом.
— Я уйду с тобой, Шимек! — шепнул он со слезами.
— Псякрев! Сказал я, что с места не тронусь, так и не тронусь! — рявкнул Шимек и так ударил кулаком в стену, что Енджик даже присел с испугу.
Они замолчали, потому что из хаты опять донеслись ужасные стоны: там Амброжий осматривал больную. Он положил на обожженные места слой свежего масла, прикрыл их какими-то листьями, а поверх налил еще простокваши и обернул все тело мокрым полотном. Приказав Ягусе, чтобы она часто поливала компресс холодной водой, Амброжий торопливо ушел в костел, так как 'сигнатурка' уже звонила.
Подошло время обедни, и люди толпой повалили в костел, а по пути множество знакомых заходило проведать больную.
Ягне пришлось даже запереть двери перед любопытными, и с нею осталась одна только Сикора.
Немного погодя все успокоилось. Доминикова перестала стонать, на улице наступила тишина, только от костела доносились звуки органа и пение. Нежные рыдающие голоса хора таяли в воздухе.
Солнце уже припекало изрядно, и в полуденной тишине деревья стояли неподвижно, — только изредка затрепещет какая-нибудь веточка, зашевелятся тени. Птицы молчали, и только колосья шуршали тихонько, мотая желтыми гривами.
Парни все еще сидели под окном. Матеуш тихо говорил что-то, Шимек слушал и только головой кивал, а Енджик, лежа около них на земле, засмотрелся на дымок от папиросы, который голубой паутиной поднимался в воздух.
Ягна вышла с ведром и пошла к озеру за водой.
Матеуш встал и, обещав прийти опять после обеда, направился было в костел, но, увидев, что Ягна сидит на берегу, подошел к ней.
Она сидела, опустив ноги в воду. Наполненное ведро стояло рядом.
— Ягуся! — шепотом сказал Матеуш, останавливаясь вблизи под ольхой.
Она поспешно натянула юбку на колени и поглядела на него такими печальными, заплаканными глазами, что у него защемило сердце.
— Что с тобой, Ягусь? Нездорова?
Деревья бесшумно качались, осыпая ее светлые волосы зелено-золотым дождем дрожащих отблесков и теней.
— Нет… Только несладко мне живется… — она отвела глаза.
— Я бы рад тебе чем-нибудь помочь, — сказал он ласково.
— Правда? А тогда на огородах убежал от меня и больше не показывался…
— Оттого, что ты меня обидела! Как же я мог… Ягусь! — тон у него был покорный и нежный.
— Да я звала тебя потом, кричала вслед, а ты не воротился.
— Звала? Правда, звала, Ягусь?
