ними.
Девушки немного стеснялись и отказывались. Один из парней сказал:
— Любят водочку, как кот молоко, а заставляют себя просить да уговаривать!
— Сам ты горький пьяница, сидишь постоянно у Янкеля, так думаешь, что и все такие.
Девушки, отвернувшись и заслонив лицо рукой, отпивали глоток, а остальное выливали на пол, говорили морщась: 'Крепкая!' — и отдавали рюмку хозяину.
Только Ягна заупрямилась и так и не выпила, несмотря на просьбы и уговоры.
— Я не знаю, какой и вкус-то у нее! И мне не любопытно, — говорила она.
— Ну, подсаживайтесь, гости дорогие, поешьте, чего Бог послал, — приглашал Борына.
После обычных церемоний сели за стол и принялись есть, все время переговариваясь.
Ужин был отличный, так что многие даже дивились: картофель с подливкой, и мясо тушеное с ячневой кашей, и капуста с горохом. Угостили всех на славу, притом Борына усердно потчевал гостей, а Юзя и Ганка все время подбавляли еды в миски.
Витек подбрасывал в печь сухие поленья, и огонь весело трещал, а Куба, пока ужинали, носил и складывал капусту в одну кучу. Он жадно вдыхал вкусные запахи, облизывался и кряхтел.
'Полбыка бы съел, кажись, да одну-две мисочки каши… а они, окаянные, жрут, как голодные лошади! Не оставят, пожалуй, и косточек человеку', — думал он с досадой.
Но гости скоро кончили, стали вставать из-за стола и благодарить хозяев.
— На здоровье, гости дорогие, на здоровье!
Поднялся шум. Выходили во двор, кто — проветриться и размять кости, кто — поглядеть на небо, не проясняется ли, а парни — поболтать на крыльце с девушками.
Куба уже сидел на пороге с миской на коленях и ел так, что за ушами трещало, не удостаивая внимания Лапу, который всячески напоминал о себе. Наконец, Лапа, видя, что ничего не выпросит, убежал на крыльцо к другим собакам, которые грызлись из-за костей, выброшенных Юзей.
Все уже опять принялись за работу, когда вошел Рох и поздоровался:
— Слава Господу нашему Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответили ему хором.
— 'Торопись, дружок, пока не пуст горшок'. Хоть и опоздал к ужину, но и для тебя хватит, — воскликнул Борына, подвигая ему табуретку к печке.
— Дай мне, Юзя, хлеба и молока, больше ничего не надо.
— Осталось еще мяса маленько, — сказала Ганка несмело.
— Нет, спасибо, мяса я не ем.
Люди сначала примолкли и с доброжелательным любопытством приглядывались к Роху, но когда он сел ужинать, разговоры возобновились.
Одна только Ягна с удивлением посматривала на странника. 'Вот на вид человек, как все, а побывал у Гроба Господня, обошел полмира и видел множество чудес! Каков этот далекий мир и как туда попасть? Кругом ведь все только деревни, поля и леса, а за ними — опять деревни, поля, леса дремучие… Должно быть, сто верст надо пройти, а то и тысячу.' Так размышляла она, и очень ей хотелось расспросить Роха, но разве можно? Засмеют еще, пожалуй!
Сын Михала, тот, что пришел недавно с военной службы, принес с собой скрипку, настроил ее и заиграл.
Наступила тишина, только дождь стучал в окна и перед домом лаяли собаки. А парень играл все новые и новые песни — духовные (видно, для странника, не сводившего с него глаз), потом другие, мирские, — например, о Ясе, который уходит в солдаты (эту песню девушки часто пели за работой). И такие жалостные звуки выходили из-под его смычка, что у всех даже мурашки по коже бегали, а у Ягуси, которую музыка всегда как-то особенно волновала, слезы ручьем лились по щекам.
— Да перестань! Видишь, Ягуся плачет! — воскликнула Настуся.
— Ничего, это я так… ничего, — шептала Ягна, застыдившись, и закрывала лицо передником.
Ничего не помогало — против ее воли слезы все лились и лились от этой зародившейся в сердце непонятной тоски, неведомо о чем.
Скрипач играть не перестал, но теперь он рванул лихую мазурку, а за нею — обертас,[12] такой веселый, что девушкам трудно было усидеть на месте. Они в упоении поводили плечами, сжимали вздрагивавшие колени, а парни задорно притопывали в такт и подпевали. Изба наполнилась таким шумом, топотом, смехом, что дребезжали стекла.
Вдруг в сенях завизжала и страшно завыла собака. Все разом умолкли.
— Что там такое!
Рох кинулся в сени так быстро, что чуть не упал, наткнувшись на сечку.
— Ничего, кто-то из ребят дверью прищемил хвост собаке, вот она и завыла, — объявил Антек, выглянув в сени.
— Витека, небось работа! — заметил Борына.
— Ну, вот еще! Станет Витек собаку обижать! Ведь он по всей деревне всякую дохлятину собирает и лечит! — горячо заступилась за мальчика Юзя.
Рох вернулся в комнату очень рассерженный. Он, видимо, освободил собаку, так как визг ее слышался теперь уже где-то во дворе.
— И собака божье создание, она обиду чует, как человек. У Иисуса тоже была своя собачка, и он ее никому в обиду не давал, — сказал он взволнованно.
— Неужто Господь стал бы собаку держать, как простой человек? — усомнилась Ягустинка.
— А вот я вам говорю, что была, и называл он ее Бурек.
— Вот так-так!.. Ну!.. Да не может быть! — раздались удивленные голоса.
Рох с минуту молчал, потом поднял седую голову, устремил в огонь бесцветные, словно выплаканные глаза и, перебирая четки, начал тихо:
— В далекие времена… когда Иисус ходил еще по земле и сам творил суд над людьми, случилось то, что я вам расскажу.
Шел Иисус на храмовый праздник в Мстов, а дороги никакой не было, одни лески глубокие — да горячие, потому что солнце припекало здорово. Духота была как перед грозой. И нигде никакой тени, некуда укрыться от солнца.
Великое нужно было Иисусу терпение: до леса было еще далеко, а он от усталости ног не чуял, и ему страшно хотелось пить. Он то и дело присаживался отдохнуть на песчаных пригорках, но там еще сильнее пекло солнце, рос один коровяк, и тень была только от его сухих стеблей, — птичке и той укрыться негде было.
И не успеет Иисус присесть передохнуть, а нечистый уже тут как тут! Кидается, как ястреб поганый сверху на усталую пташку, и роет копытами песок и мечется — такую пыль поднимет, что света божьего не видно.
Иисус, хотя уже еле дышал, вставал и шел дальше и только посмеивался над глупым бесом, — знал он, что нечистый хочет его с дороги сбить, чтобы он не шел на богомолье и не спасал грешников.
Шел, шел Господь, пока не пришел к лесу.
Отдохнул он тут маленько в тени, поел кое-чего, что у него в суме было, потом выломал себе хорошую палку, перекрестился и вошел в лес.
А лес был старый, дремучий, и болота в нем непроходимые, топи, трясины, чаща такая, что не всякая птица проберется. Только Иисус вошел в лес, — нечистый деревьями как затрясет, как начнет выть и ломать сосны! А ветер, всегдашний чертов работник, давай ему помогать: ломать сучья, дубы выворачивать и гудеть и выть по всему лесу, как оголтелый.
Темень — хоть глаз выколи, шум, треск, буря… а тут какие-то звери, дьявольское наваждение, выскакивают и зубы скалят, и рычат… пугают Иисуса… глазищи у них так и светятся! Когти выпускают, а схватить не смеют, — как же, сам Иисус Христос, не кто-нибудь!
Ну, Господу это запугивание уже надоело, он на праздник спешил. Вот он лес-то и перекрестил, и сразу все бесы и их кумовья пропали в трясинах.
Осталась только одна дикая собака, — в те времена собаки еще не жили при людях.
Бежал этот пес за Иисусом, лаял на него, хватал его за ножки святые, за суму, рвал на нем зубами
