погибшей корове.
И выместить эту досаду не на ком, некому душу излить… один, как пень! Сам обо всем думай, сам умом раскидывай, сам, как пес, бегай да все стереги… И не с кем тебе слова сказать, ни совета, ни помощи ниоткуда, одно разорение… Все только тебя обдирают, как волки овцу, — там рванут, тут урвут, так и норовят на клочки растащить…
Темно уж было на улицах деревни, из дверей и окон, приоткрытых, потому что вечер был теплый, струились лучи света. Пахло вареной картошкой и мучной похлебкой с салом. Кое-где хозяева ужинали в сенях, а то и на воздухе перед домом, слышен был стук ложек и разговоры.
Борына шагал все медленнее. Его еще мучила досада, потом нахлынули воспоминания о покойной жене, которую он схоронил весной.
'Ох, при ней, царствие ей небесное, не случилось бы такой беды с Пеструхой… Хозяйка была что надо! Хоть и сварливая баба, ворчунья, — доброго слова никто от нее не слыхал, и с бабами, бывало, постоянно грызется, — а все ж хозяйка, жена!'
Помянув ее таким образом, он набожно вздохнул. Тоска еще сильнее стала душить его, оттого что вспомнилось былое.
'Придешь с работы усталый, так она и поесть сытно даст и частенько колбасы подсунет потихоньку от детей…
А как все у нее в хозяйстве спорилось!.. И телята, и гуси были, и поросята. На каждую ярмарку было что везти в город, от продажи одного только приплода всегда водились в доме денежки… И как она готовила капусту с горохом, — ни одна так не сумеет!..
А теперь что?
Антек все в свою сторону тянет, кузнец тоже только и смотрит, как бы что ухватить. Юзька? Юзька еще дурочка, мякина в голове, — да и то сказать, девчонке только десятый год пошел… А Ганка — та все хворает, чуть живая ходит, что от нее пользы? Наработает столько, сколько кот наплачет…
Так все прахом и идет… Пеструху пришлось дорезать… в жатву поросенок околел, вороны гусенят перетаскали, не больше половины осталось!.. Столько убытков, столько напастей! Все как сквозь сито уходит! Как сквозь сито…'
— Так не дам же я вам ничего! — чуть не крикнул он вслух. — Пока ноги мои ходят, ни одного морга на вас не запишу и к вам на хлеба не пойду!..
Пусть только Гжеля из солдатчины домой придет, велю Антеку на женино хозяйство перебираться… Не дам!
— Слава Иисусу! — раздался около него чей-то голос.
— Во веки веков, — ответил он машинально и свернул с улицы в широкий и длинный проулок, в глубине которого стояла изба войта.
В окнах был свет. Залаяли собаки.
Борына вошел прямо в горницу.
— Дома войт? — спросил он у толстухи, которая, стоя на коленях у люльки, кормила ребенка.
— Скоро вернется, поехал за картошкой. Присаживайтесь, Мацей! Вот и он тоже хозяина моего дожидается, — она кивком головы указала на старика, сидевшего у печи. Это был тот слепой нищий, которого водила собака. Красноватый свет лучины резко освещал его бритое лицо, голый череп и широко раскрытье глаза, затянутые бельмами, неподвижно застывшие под седыми лохматыми бровями.
— Откуда Бог несет? — спросил Борына, садясь у огня напротив старика.
— А с бела-света. Откуда же еще, хозяин? — отозвался тот медленно, заунывным и жалобным голосом профессионального нищего, подставляя ближе ухо и протягивая Борыне свою табакерку.
— Угощайтесь, хозяин.
Мацей взял изрядную понюшку и чихнул три раза подряд, да так, что у него даже слезы выступили на глазах.
— Ох, и крепок же, черт его дери! — и рукавом вытер глаза.
— Будьте здоровы! Петербургский, он для глаз полезный.
— Заходите завтра ко мне. Я корову зарезал, так найдется и для вас какой-нибудь кусочек.
— Спаси вас Господи… Это Борына, кажись, а?
— Он самый. И как это вы меня узнали?
— А по голосу да по разговору.
— Все ходите? Ну, что на свете слыхать?
— А что слыхать? Где хорошо, где худо — по-разному, так уж на свете водится. Все кряхтят да жмутся, как надо подать нищему страннику, а на водку у всех хватает.
— Верно вы говорите. Так оно и есть.
— Ох-хо! Столько лет бродишь по матушке-земле, так чего только не узнаешь!
— А куда же девался тот хлопчик, сирота, что вас летом водил! — спросила жена войта.
— Ушел, ушел от меня, проклятый, и мою суму выпотрошил… Были у меня гроши кое-какие, что мне добрые люди подавали, и нес я их, чтобы отслужить молебен Ченстоховской Божьей Матери. А он, гад этакий, стащил их и ушел от меня!.. Смирно, Бурый!.. Это, должно быть, войт идет. — Старик дернул веревочку, и собака перестала ворчать.
Это действительно пришел войт. Он бросил кнут в угол и уже с порога закричал:
— Жена, есть давай, голоден я, как волк! Мацей, здорово! А вам чего, дедушка?
— Я к тебе насчет завтрашнего суда… — начал Борына.
— А я подожду, пан войт. В сенях прикажете — и то ладно, позволите мне, старику, у огня посидеть, — посижу. А дадите мисочку картошки или хлеба кусок, так Богу за вас помолюсь… все равно как за тех, кто деньгами подает.
— Сидите, сидите, дадут вам поужинать. Если хотите переночевать, так ночуйте.
И войт засел за миску, от которой шел пар, — в ней был тертый картофель, обильно политый топленым салом. В другой миске хозяйка подала простоквашу.
— Садитесь, Мацей, с нами, поешьте, что Бог послал, — приглашала она, кладя на стол третью ложку.
— Спасибо. Я, как из лесу приехал, наелся досыта.
— Ничего, беритесь за ложку! Лишний раз поесть не вредно, вечера уже долгие.
— От долгой молитвы да от полной миски еще никто не помирал, — вставил слепой.
Борына все отказывался, но потом сел к столу очень уж щекотал ноздри вкусный запах сала! — и стал есть не спеша, чинно, как того требовало приличие. Жена войта то и дело вставала, подбавляла картошки и подливала простокваши.
Собака нищего все время беспокойно вертелась и жалобно скулила от голода.
— Цыц, Бурек, хозяева еще едят… потом и тебе дадут, не бойся… — успокаивал ее дед, жадно вдыхая аппетитный запах и грея руки у огня.
— Это Евка, должно быть, на вас подала жалобу, — начал войт, немного насытившись.
— Она, она! Врет, будто я ей заработанных денег не отдал! А я ей все заплатил, как бог свят! Да еще сверх того, по доброте своей, ксендзу за крестины мешок овса дал…
— Она говорит, будто ребенок-то этот… от вас.
— Во имя отца и сына! Очумела она, что ли?
— Эге, выходит, вы, хоть и старый, а еще мастер на эти дела! — смеялась хозяйка.
— Брешет она, как собака, я ее и пальцем не трогал! Чтобы я… с такой рванью!.. Под забором околевала и скулила, чтобы я ее в работницы взял за одни только харчи да теплый угол, потому что дело к зиме шло. Я не брал, да покойница жена пристала. 'Возьмем ее, пригодится в доме. Чем нанимать, своя работница будет…' Я не хотел: зима, работы никакой, на что нам лишний рот? А покойница и говорит: 'Об этом ты не беспокойся, она наверняка умеет и шерсть прясть, и полотно ткать, засажу ее за работу, пусть ковыряется, все польза от нее будет'. Ну, так она у нас и осталась. Только отъелась — тут и приплод! А кто постарался — насчет этого разное говорили…
— Она-то на вас показывает.
— Да я ее пришибу, чтобы не врала, сука этакая!
— А на суд все-таки идти придется.
