– Не говори так, пожалуйста. Это же один раз в жизни надо и на всю жизнь.
Афанасий хотел ответить, что у ведунов в среднем семь жизней, а потому говорить и слушать о любви Турбине придется еще не раз, даже в режиме жесткой экономии. А вместо этого он извинился. И Турбина простила. Молча, нежно и доверчиво. Как и полагается любимой женщине. А потом она прижималась к нему и говорила всю ту легковесную чепуху, из которой, как из хаоса, обычно зарождается новая жизнь или просто весь мир предстает в новом свете:
– Хорошо, что ты есть. Это так правильно. Это очень… Не надо, пожалуйста! Не надо больше, я не могу, не хочу! Больно…
Сперва он отдернул руку. Потом спохватился: никакого «больно» сейчас не было и быть не могло, они просто сидели на случайной лавке, и за спинами у них была стена бывшего бомбоубежища. Обнимались, и только.
– Маленькая, что не так? – Отколоть приличный кусок от громоздкого «Турбина» ему так и не удалось, пришлось довольствоваться таким, донельзя банальным…
– Больно. Плохо. Не надо, пожалуйста, я не бу… Афанасий, что происходит? Это не я, не со мной, я это понима… ма… мама…
В темноте не разобрать, а спичечный коробок никак не находился. Афанасий сообразил, что происходит, не сразу.
– Я больше не буду! Ну пожалуйста, пожалуйста… Вла… Влади… Кириллович! Я никогда…
– Тихо! – Пришлось ее тряхнуть. Так, что зубы клацнули. Пощечина помогла бы больше, но у Афони рука не поднялась. – Тихо! Это не ты! Ты запрос словила.
– Не на-до!!! Я больше не… Кого? – Турбина помотала головой – тяжело, неуверенно. Так, словно ее среди ночи разбудили. Но задышала посвободнее, даже выпрямилась, чтобы отделить себя от чужой боли. – Объясни. Пожалуйста.
Он объяснил. Кратко, в четыре фразы, параллельно вслушиваясь в стены ближайшего дома. «Сигнал», он же «маяк»: перехваченные эмоции мирского. Запрос о помощи, адресованный Богу… Или всему миру. Молодой ведун или ведьма, особенно в юности, такие вещи иногда ловят. Тут он замолчал, засек источник. Потом выматерился. И сразу начал отстегивать часы, заворачивать рукава. Китель, к счастью, давно был наброшен Турбине на плечи. Четвертый этаж, квартира двадцать восемь, Овчинникову три звонка… Статья сто пятьдесят четыре «а»[13]. Мирское нарушение, которое по Контрибуции следует карать лишением благодеяний на срок от пяти до пятнадцати лет с одновременным введением пожизненной половой дисфункции… Убить гада мало!
– Сволочь, подонок, фашист… Фашист проклятый! – Турбина, кажется, всхлипнула. Но уже сама по себе, собственным, а не подростковым голосом.
– Работаем. Не отвлекаемся.
У студентки Колпаковой были хорошие способности при начисто отсутствующем опыте и неверии в свою сущность. Толку от нее – как от «лимонки» без запала. Максимум, могла заглянуть вместе с Фонькой в задернутое, словно затянутое светомаскировкой, окно. Значит, свидетелем потом пойдет, при рапорте. С этим-то Афанасий справится сам. Пусть и не так, как Контрибуцией предписано.
Гражданин Овчинников, занимавший целых две комнаты в двадцать восьмой квартире, в настоящий момент насильственно склонял к половому акту собственного пасынка. Второй месяц уже пользовался тем, что жена в ночную смену уходит. Соседям про такую пакость даже в голову не приходило думать, если что и слышали, так полагали, что приемный папаша пацана ремнем лупцует за все грехи…
А грехов там было немало. Мальчишка шпаной рос, даром, что обаятельный, прохиндей и рожей сильно смахивал на пионера-отличника с плаката. Вот этот Овчинников на плакатную внешность и повелся. Окрутить новую соседку, фронтовую вдову, большого труда не составило. Она на второго мужа разве что не молилась. И тихий, и непьющий, и профессия интеллигентная, в ФЗО, то бишь в ремеслухе, преподает. А что до воспитания, то мать семейства и сама могла руку занести… В общем, аккуратно он действовал, втихаря. Такого не сразу углядишь, даже если этот район каждую ночь по всем окнам обходить. А тут вслепую наткнулись, Турбиночка учуяла…
Афанасий разобрался за минуту. Понимал, что еще пара молчаливых, сдавленных вскриков-просьб, еще чуток безнадежных трепыханий словно раздавленного тела – и он вытащил бы гниденышу кишки через ноздри. А тут пришлось услышать, как у мирского сердце бьется, и представить, как в это сердце входит пуля калибра семь шестьдесят два от родного ППШ[14]. Причем, желательно, весь магазин, аккурат семьдесят один патрон как одна штука. Сволочь хрипит, кровью харкает и валится на пол… Закатывает вытаращенные от боли глаза. Разрыв сердца в чистом виде. Сейчас пацана оглушить и память ему почистить, чтобы себя такого не помнил никогда.
– Мама, мамочка… Ты что сделал?
Это, естественно, не парнишка, он-то уже в забытьи, строго по методичке. Это Турбина.
– Давай помоги порядок навести. Ты женщина, тебе виднее, что здесь не то.
Важно было занять ее делом, хоть самой ерундой. Покойник перед смертью хрипел и трясся так, что соседи могли проснуться. Вон, уже по коридору кто-то шлепает. Вскрикнет Турбина, или Фоня матюгнется – услышат. Хотя физически оба Сторожевых сейчас находятся внизу, во дворе, мысленно они в комнатах ныне покойного гражданина Овчинникова. И надо бы этому гражданину хотя бы кальсоны натянуть на все причинные места. Да и мальчишку в порядок привести. Так, чтобы утром вернувшаяся со смены мать семейства нашла бы своего благоверного окоченевшим в приличном виде: плохо стало мужику, поднялся ночью по нужде и рухнул замертво. Праведная прямо-таки смерть.
– Ну ты же медик… Быстрее, сестренка!
– Зачем?
– Чтобы ничего не было.
– Владимир Кириллыч! Вы там? Ванька! Вот паразит!
Они успели. Залакировали комнату, запудрили пацану мозги, отвели соседям глаза. Потом ушли. Из квартиры – мысленно, со двора – торопливо и не сильно уверенно. Как слепые и пьяные одновременно. Добрались до автомата. Исправили его двумя заклятиями и звонким ударом кулака по корпусу. Потом Турбина набрала номер дежурного отделения Конторы. Две буквы и пять цифр с ходу не накрутишь, если в полной темноте. ЛА-54-321. Экстренный Сторожевой номер, для звонка монетки не потребовались.
Началась стандартная канитель с оформлением: патруль прилетел через пару минут: обшарпанным голубем и двумя легкокрылыми воробьями. В чьем-то парадном Фоньку попросили написать рапорт, Турбину – дать показания. По Контрибуции за самоуправство светило много чего, но в дежурке оказались спецы с пониманием. Провели как «форс-мажор», пообещали премию – госпоже Колпаковой, за успехи в учебе. Турбина встретила такое предложение без энтузиазма:
– Не надо премии.
Дежурный понимающе кивнул:
– Я не разделяю вашу гражданскую позицию, мадемуазель. Но настаивать не смею, потому как мне, поверьте, тоже близки благородные порывы. – Двубортный костюм смотрелся на нем мундиром статского советника, не меньше.
Фонька стоял рядом, плечом к плечу, как в строю, практически. Чуял, как она дергается. Но Турбина обязательно притерпится к цирлихам-манирлихам, перестанет на каждую «сударыню» морщиться… Особенно если с распределением повезет, и им достанется какой-нибудь славный город Волчехренск Кукуевской губернии. То есть, по нынешним временам, естественно, Красноволчехренск или даже Пионергорск. Главное, что в нем Сторожевых от силы штуки три наберется. Легче будет привыкать.
– Барышня, примите мои искренние поздравления. Ваш вклад в сторожевую работу неоценим. Надеюсь, что за удачным дебютом последуют…
– Фридрих Густавович, позвольте откланяться. До Лермонтовской неблизко, а метро…
– Могу предложить карету. Если барышня не против.
Турбина удивилась, даже улыбнулась, хоть и протокольно:
– Неужели у ваших еще и кареты есть?
Густавыч слегка развел руками:
– Только неотложные, скорой помощи.
Скорая явилась с настоящего вызова. На сиденье лежал мирской, с явными признаками обострения
