Вторая смена

Часть четвертая

13 апреля 2009 года, понедельник

Ирине Епифановой

Он снится довольно многим. Допустим – вон той, в зеленом.
Конечно, не каждый вечер, но реже, чем ей хотелось.
Она его даже просит – в такой полудреме сонной,
И гладит себя под пледом, представив в деталях тело:

Роскошную шевелюру и родинку на предплечье,
А также все то, что в кадре джинсовой броней закрыто.
Она его очень хочет. Конечно, не каждый вечер,
А лишь когда есть возможность стонать в одиноком ритме.

Другая – допустим, эта – на жизнь смотрит чуть попроще.
Мечты ее – посмелее, хоть ей до сих пор неловко.
Она говорит: «Он классный», – она его сильно хочет.
Особенно если бойфренд подался в командировку.

У третьей примерно те же мечты и обрывки дремы,
Конечно, и ей не светит, но ей его так хотелось.
Ведь он такой загорелый и выбрит ужасно ровно.
Она его называет «кумир золотого детства».

Еще одна улыбнется и скажет, что это в прошлом.
Есть муж, сыновья-погодки. Других впечатлений хватит.
Хотя, если между нами, она все забыть не может,
Как в тот кинозал входила. Пять раз. В самом лучшем платье.

Их много, на самом деле. Похожих и не похожих.
Одни его еле помнят, другим он как призрак мужа.
Он был таким синеглазым, таким неприступно-сложным,
Сейчас он немного старый. Но им это знать не нужно.

У них есть свое забвенье: мечты, полусны, легенды
И постер на дверце шкафа – чуть выбеленный на сгибах.
И тот эпизод – ну знаешь, уже в конце киноленты,
Где он от коварной пули так нежно и сладко гибнет.

Конечно, там что-то было: еще одни кинопробы,
Потом неудачный кастинг и сорванный график съемок.
Он больше не стал соваться: он был от природы робок
И шел по жизни с улыбкой обиженного ребенка.

На самом деле он вырос. А можно считать, что выжил.
Хотя на финал картины реальность не повлияет,
Обидно, что в наше время о нем ничего не слышно.
Ведь он был таким героем. Потом они засыпают.

Он снится еще и этой: шестнадцать, курносый носик,
Есть грудь – целый третий номер, роскошнейшие ресницы.
Он, кстати, о ней не знает. Ему сейчас сорок восемь.
Он менеджер крупной фирмы. Ему ничего не снится.

05.09.10

До ланча оставался еще час с гаком, наплыва публики в «Марселе» не наблюдалось, ставь машину куда хочешь. Обладатели помятой «бэхи» захотели приткнуться у крыльца. Ни водитель, ни пассажир вылезать не спешили…

– Никуда не сворачивал, из дома – сюда, – уверял пассажир, всматриваясь в затянутые офисными жалюзи окна второго этажа. Водитель кивнул, глянул на собеседника – словно молча хотел вопрос задать. Пассажир поморщился, зашарил у себя по карманам.

На экране айфона темнело сообщение: «Согласен, но есть условие. У меня после 11:00». Отправитель депеши значился в айфонном реестре под никчемным прозвищем «Второй». В мобильнике водителя этот номер был маркирован еще более лаконичным «Скиф», а в телефончике Евдокии Ольговны Озерной те же десять цифр скрывались под трогательным «Заяц». Речь шла об одном и том же мирском, находящемся сейчас в своем служебном кабинете, на втором этаже.

В машине резко запахло смолой и свежей зеленью. Обитатель пассажирского сиденья, бывший пару минут назад вполне мужчиной, торопливо менял пол. Сперва бормотал под нос ведьминское, потом перешел на мат. Отдышавшись, произнес неуверенным голоском:

– Фоня, жвачку дай. Сейчас наизнанку вывернет.

Водитель извлек скомканный полиэтиленовый пакет, протянул, хмыкнув добродушно:

– Тошнитесь, барышня, на здоровье. Ни в чем себе не отказывайте.

Пассажир (теперь, вероятно, его следовало именовать пассажиркой) вцепился в пакет.

Если бы Артем Викторович Зайцев заглянул сейчас в машину, он бы точно признал в свежеиспеченной женщине свою недавнюю гостью, именовавшую себя «Коллегой». Но господина Зайцева тут не водилось.

– Хватит марафет наводить, и без того красотка. Давай, кавалер заждался.

– Да пошел ты… – Девичий голос дрогнул, ругательство захлебнулось в приступе смеха: – Я сейчас… говорить начну и заржу… Пискляво как!

– В тот раз же не ржал.

– В тот раз мы почти все время мысленно, там тембр не различить. Тебя бы на мое…

– Меня на твое нельзя, он меня видел хрен знает сколько раз. Там хоть пол меняй, хоть возраст – сообразит влет. Ты про Дуську подумай. Сам представь… то есть сама… Вот доверяешь как себе, учишь, а потом тебя за тупые способности сдают.

– Не за способности. Он сказал – «условия».

– Так узнавай уже, чего этот крендель хочет, сразу не соглашайся только, время тяни…

– Понял. Не дурак… в смысле – не дура! – Пассажирка фыркнула, Фоня за ней.

– Ну, Сторожевой, топай. Куртку оставь. Заметно, что мужская, клиент может напрячься…

Пискнув что-то ругательное, пассажирка выпуталась из куртки, торопливо закинула за ухо прядь стремительно отросших волос. Скривила намазанные губы:

– Ты на подоконнике через сколько будешь?

– Докурю, машину закрою и перекинусь.

Фоня дождался, когда за пассажиркой захлопнется дверца, окликнул из открытого окна:

– Барышня, удачи…

– И тебе ни пуха ни пера! – Куртку, кстати, Фонина собеседница прихватила с собой – в ней весь арсенал, включая осиновые колышки из аптечки. С ними спокойнее.

* * *

Две тетради в клеточку, одна в линеечку, нечто, напоминающее габаритами сборник контурных карт, и тонкая книжонка с изумительной надписью «Светлячок. Внеклассное чтение для 2-го класса, часть 3». Сии дары волхвов предназначаются Ане. С наилучшими пожеланиями от любящей учительницы Инны Павловны.

Мы стоим с ней в пустом лицейском кабинете, и Инна Павловна вежливо недоумевает, почему «Анночка» почти неделю прогуливает занятия.

– Поверьте, Женя, я все понимаю. Бывают разные обстоятельства! Но ребенку нужен коллектив, смена обстановки! (Господи! Сама ведь еще девочка девочкой, как Риточка моя! Глаза перепуганные!)

– Да, Инна Павловна, вы правы. У нас был форс-мажор… (Инна, радость моя, ты ли это? Я с тобой дней десять назад общалась, ты серая была, как вареная треска! А сейчас такая красотка! Даже помолодела! На свой полтинник не выглядишь! И бусики славные. Там у тебя кто: слоники? котики?)

– Женечка, дело ведь не только в уроках. У меня в плане учебы претензий практически нет, видно, что девочка занимается, тянется. Но есть социализация. И ее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Ане нужно, чтобы ее хвалили, ценили. Знаете, как она работает на уроках? Она за рукой тянется, вся горит! А вы сейчас ее этой возможности лишаете! (На Аню уже сколько свалилось – и мать умерла, и отец женился. А теперь что стряслось? Господи, а если с Риткой вот так тоже? Кому тогда Стасик нужен будет, если не мне? Крохотка наш. Ритуля его вчера кормить села, так он ротик толком не раскрыл еще, а ее ручкой цап за грудь – держит. Пальчики тоненькие, сладкие!)

– Я верю, что у вас хорошая атмосфера в классе, но не знаю, как Аню можно привести на уроки. Волоком же не потащишь? (Инночка, ну, что я тебе обещала? Как внука увидела – сразу жить захотела! И добро вокруг нести! Эх, ты, бабушка-бабочка!)

– Послушайте, пожалуйста! Я ведь все понимаю. Вы сделали огромную, очень серьезную вещь, взяли на себя… – Инна Павловна прерывается, смотрит на меня вдохновенными глазами. По облицованной тональником щеке ползет настоящая слеза. Учительский пафос – как актерский, но в нем громкости побольше! А приятно слушать, леший бы побрал! Я ведь реально как-то и не подозревала, что это самое… материнский подвиг совершаю!