Несколько мгновений она выжидает, будто проверяя меня. Но я не двигаюсь с места, и она наконец начинает. От ее слов стекло окна затуманивается.
— Я просто скучаю. Чем хуже становится, тем больше я думаю о том, как бы он поступил.
— Ты… ты про Ориона?
У нее из горла вырывается короткий смешок, влажный и приглушенный злыми слезами. Виктрия вытирает лицо рукой.
— Глупо это, — продолжает она, по-прежнему обращаясь скорее к окну, чем ко мне. — Он… Он был старше меня. Я для него была просто глупой маленькой девочкой. Но… я всегда любила сказки. Книги. И каждый раз, когда приходила в Регистратеку, он был там.
Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое.
— Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно.
У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.
— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.
Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.
— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.
— Выбор?
— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.
Несколько долгих секунд проходят в молчании.
Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.
А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что-то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.
— По-моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.
— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?
Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.
Черт.
Да ладно?
У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?
— Иди отсюда, — говорю.
Лютор ухмыляется.
— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.
— Иди отсюда, — повторяю я.
Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.
— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.
Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.
Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу.
Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по-прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх.
— Что за ерунда? — изумленно шепчет Виктрия. Она по-прежнему сидит, свернувшись в клубок, но все же подается вперед, чтобы посмотреть на тело Лютора.
— Кит дала мне один из их новых медпластырей, — объясняю я и пихаю Лютора в лицо ногой, демонстрируя у него на щеке бледно-зеленый квадрат в обрамлении следа от моей ладони.
— Шустро ты его достала.
— Да уж, — говорю я. — Но я не особенно доверяю Лютору.
— Да. — Она медлит. — Я тоже.
Я смотрю на нее и впервые по-настоящему вижу, впервые заглядываю в раковину, за которой она вечно прячется.
Лютор говорил этим мурлычущим голосом с нами обеими. И даже сейчас, когда он валяется на полу, она не расцепляет рук на животе. Защищая, но не себя.
— Ты беременна, да? — шепчу я.
Тупой вопрос. Почти все женщины на борту беременны — об этом позаботился Сезон, а уколы Дока довершили дело. Но те, на кого не действовал фидус — Харли и Лютор, Старший и Виктрия, — сами решали, участвовать в Сезоне или нет.
Она кивает.
Переступаю через неподвижное тело Лютора и сажусь на диван рядом с ней.
— Что он сделал? — спрашиваю шепотом. Она смотрит на Лютора. Тот пялится в потолок.
Фидус в пластырях действует сильнее, чем растворенный в воде. В таком состоянии он сделает все, что ему ни прикажи. Шагнет вниз с крыши Больницы, если довести его до края. Интересная мысль.
До этого Виктрия плакала. Теперь ее глаза сухи, хоть влажные дорожки еще блестят на щеках. Она сдерживает слезы, побеждая их, как не может победить прошлое.
Подтянув ноги к груди, кладет голову на колени.
— Это был он, — говорит она, закрыв глаза. Мне страшно от того, что она имеет в виду, но я и так уже знаю правду. Касаюсь ее плеча. Она всем телом подается ко мне, но не отпускает колени, оставаясь в той же позе, защищая живот. Я обнимаю ее, потому что она позволяет.
— Это был он, — повторяет Виктрия. Голос ее звучит, будто далекое эхо. — Во время Сезона.
— Лютор? — спрашиваю срывающимся от Ужаса шепотом.
— Я не хотела, — говорит она. — Но он был сильнее. — Она поднимает на меня мокрые, покрасневшие глаза. — Говорил про тебя. Потому что ты ему не досталась…
Поэтому он пошел к ней.
— Я пыталась… — Ее голос срывается. Неважно, что она пыталась или нет. Я понимаю.
Мне вспоминается тот момент, когда я сдалась. Когда желала только, чтобы все поскорее кончилось.
Но тогда его остановили.
А с ней — нет.
Неудивительно, что она меня ненавидит: ведь меня спасли, а ее нет.
И теперь, глядя, как она свернулась калачиком вокруг своего нерожденного ребенка, я понимаю, что для нее все эти три месяца…
То, что я испытывала несколько минут, осталось с ней, растет в ней, и она ненавидит и любит это одновременно.
Крепче обнимаю Виктрию и притягиваю к себе.
— Все кончилось, — шепчу я, понимая, что ничего не кончилось. Никогда не кончится.
Тяну ее за руку, чтобы она расцепила хватку. Она с удивлением смотрит, как я распрямляю ей
