Микаэл не ответил. Варшамов понял, что бередит сердечную рану, однако не сдержался:
— Девочка что-то плохо выглядит, не больна ли? Должно быть, скучает по матери?
Да, Каринэ похудела. Ее всегда розовые щечки приобрели желтоватый оттенок, губы стали бесцветными, словно из них ушла кровь, глазки погрустнели. Она глядит настоящей сироткой.
— Как дома? — спрашивал Варшамов. — Никаких разговоров?
— Нет… А почему ты спрашиваешь?
— Так, просто…
Варшамов умолк, но вскоре заговорил снова:
— Неспокойна у меня совесть, а это самое страшное дело, Микаэл. Когда человека мучает совесть, ему ни еда, ни питье впрок не пойдут. Жизнь не в жизнь становится… Точно кто-то без устали шепчет ему на ухо: «Нехорошее ты сделал дело… И как только ты можешь еще по земле ходить, есть, пить, улыбаться?» Я тебе тогда еще говорил, да не послушал ты меня. Не надо было так…
— То есть как — так?
— Так, как мы с тобой сделали, я и ты… Мало во всем этом хорошего, поверь мне, Микаэл. Ты должен был ребенка взять к себе как родного, без утайки. Что в этом дурного? Сказал бы жене все открыто, честно. Эй, парень, да ведь в этом грешном мире нет ничего выше благородства, честности.
Вспомнив сейчас о словах Варшамова, Микаэл еще сильнее помрачнел и настойчиво потребовал у Гаян объяснить, что происходит с девочкой.
Гаян потупилась. Она только кусала губы и упрямо отмалчивалась; потом вдруг сорвалась с места и убежала.
Заглянув на кухню, Микаэл увидел, что Гаян собирает свои пожитки и, видимо, готовится уходить…
— Куда, Гаян? — спросил он мягко.
Девушка опять ничего не ответила. Вскоре, даже не попрощавшись, она ушла.
Каринэ уснула на диване. Микаэл осторожно взял ее на руки, отнес в спальню, раздел и, уложив в постель, заботливо укрыл одеялом.
Лена не спала.
— Гаян ушла от нас, Лена, — объявил он жене.
Неожиданный уход Гаян не удивил Лену, точно она этого ждала.
— Кто же теперь будет ухаживать за Каринэ? — спросил Микаэл, обращаясь не столько к Лене, сколько к самому себе.
— Если моя жизнь дорога тебе, если от нашей былой любви осталась хоть одна крупинка, убери куда-нибудь этого ребенка!..
Микаэл растерялся.
— Убери, убери ее из нашего дома, — давясь слезами, кричала Лена.
— Но ведь, Лена…
— Я больше не могу ее видеть…
— Слушай, так…
— Не могу ничего слышать.
— Ну подумай хоть минуту…
— Я потеряла способность думать, понимаешь?..
— Но отдаешь ты себе отчет…
— Да, вполне.
— Куда же, по-твоему, я могу ее деть, куда?
— Туда, откуда взял…
Этим все было сказано. Лена не хотела слушать больше никаких доводов, она даже пригрозила, что оденется и уйдет из дому, если Микаэл попробует сказать еще хоть одно слово. Всему есть предел, ее нервы больше не выдерживают!
В эту ночь Микаэл не сомкнул глаз. Он взволнованно шагал из угла в угол по своей комнате, изредка подходя к открытому окну и глубоко вдыхая холодный ночной воздух.
Несколько раз он ложился на диван, пытаясь дать отдых утомленному телу и напряженным нервам. Но мозг его был так возбужден, его так осаждали беспокойные мысли, что он вновь вскакивал и снова начинал метаться по комнате.
Неужели Лена говорила серьезно? Неужели она действует обдуманно? Но взвесила ли она возможные последствия? И что ей сделала Каринэ? Чем вызвала у нее такое раздражение, такую ненависть? Куда же ему, Микаэлу, теперь девать девочку? Вернуть в детский дом?.. Да понимает ли Лена, что говорит?
Может быть, она все узнала и теперь испытывает его? Почему же в таком случае она не скажет ему об этом прямо? Нет, зная Лену, Микаэл не сомневался, что будь ей что-нибудь известно, она бы не смолчала. Значит, она только подозревает что-то! А не сказать ли ей правду, как советовал Варшамов? Не сознаться ли во всем? Пусть знает, что Каринэ не чужая, что она его родная дочь.
Но… поймет ли Лена? Простит? Смирится? Полюбит ли когда-нибудь девочку?… Сумеет ли побороть оскорбленное самолюбие? Надо было с самого начала быть честным. А теперь? Теперь поздно. Вряд ли Лена захочет вообще в чем-либо разбираться.
Лучше молчать и ждать. Может быть, она опомнится и откажется от своего дикого требования.
Он опять подошел к окну. Небо на востоке розовело, а над крышами домов стало светло-голубым. Верхушки деревьев, росших вдоль тротуаров, шелестели под дуновением легкого ветерка. На улице появились первые прохожие.
Город просыпался.
Микаэл, не раздеваясь, прилег на диван — на несколько минут — так, как делал это на фронте. Потом поднялся, тихо прошел в ванную, умылся и вышел из дому.
В этот день его ожидало большое испытание.
3
Операция была назначена на десять утра. Но еще до рассвета родные и друзья Арменака собрались у клиники. Как только открыли ворота, они заполнили двор и разбрелись по дорожкам сада, ожидая начала операции. Среди приехавших еще накануне из Астхадзора были секретарь партийной организации колхоза Вараздат и почтальон Сакан, которому было поручено немедленно подать первую, конечно радостную, весточку.
В половине десятого по двору клиники сдержанным шепотом пронеслось: «Профессор…» Разговоры мигом стихли. Сидевшие на скамейках почтительно поднялись с мест.
Высокий, широкоплечий, профессор шел так, точно никого вокруг ни замечал. Шагал он тяжело, размеренно, с трудом отрывая от земли ноги.
Вежливо раскланиваясь со встречными, он направился к хирургическому корпусу.
Это отделение клиники было чем-то сходно с военной частью. В каком бы порядке и чистоте оно ни содержалось, появление командира неизменно вызывало невольную тревогу среди дежурных: все ли в порядке и не заметит ли он какого недосмотра?
В том, как профессор держался, не было никакой нарочитой важности или солидности, но его походка, каждое его движение с первого взгляда внушали к нему какое-то безграничное уважение и доверие.
Сегодня зоркий глаз не мог бы не подметить, что профессор особенно озабочен. Трудно было догадаться, что переживает он в эти минуты, но явно чувствовалось, что он находится во власти каких-то тягостных дум.
Для Микаэла давно стало привычным встречать у входа в клинику родных я близких больного, которого ждала операция. Глаза этих людей, полные веры, надежды и страха, — это самое страшное из того, с чем встречается в жизни врач.
