Принимая в целом суждение Дженнингса, тем не менее нельзя согласиться с тем, что в упорном нежелании общаться с «богатыми и успешными» полностью отсутствовало стремление сохранить инкогнито. Едва ли так же главную роль играла «ненависть к обману и лицемерию». Вероятно, дело было в другом: О. Генри были совершенно не интересны эти люди. Не они были его героями. Вот если бы его звали иначе, например Генри Джеймс или У. Д. Хоуэлле, едва ли бы он стал избегать общества людей, которых исследовал. Но он изучал совсем других — обездоленных, неимущих, живущих на пять долларов в неделю, — тех, кто в основном и населял город «четырех миллионов». И этот интерес к «маленькому человеку» — интерес настойчивый и неустанный — О. Генри сохранял и на пороге, и за порогом своей литературной славы.
«Гений места»
У О. Генри есть рассказ под названием «Муниципальный отчет». Рассказ хорошо известен российским читателям. Можно сказать, хрестоматиен — его найдешь даже в однотомниках избранных новелл писателя. Впервые он был опубликован в 1909 году, а написан, видимо, в Эшвилле. Об эпизоде, связанном с этим городом, расположенным в штате Северная Каролина, мы еще обязательно расскажем. Коснемся и сюжета. Но сейчас нам интересна не история, которую писатель изложил в новелле, а одна фраза из эпиграфа к ней. Вот она:
«В Соединенных Штатах есть только три больших города, достойных описания, — Нью-Йорк, Нью-Орлеан и Сан-Франциско».
Слова эти принадлежат другому американскому писателю, современнику нашего героя, Фрэнку Норрису. Но они, конечно, не случайны. Хотя бы потому, что оказались в эпиграфе.
Для Петра Вайля, автора замечательного очерка об О. Генри в книге «Гений места», это высказывание послужило отправной точкой в размышлениях о глубинной связи писателя с Нью-Йорком. За много лет до него сходные мысли одолевали и первого биографа писателя, Алфонсо Смита. Неспроста среди его рассуждений есть утверждение: «Если когда-либо в американской литературе и произошла встреча человека с местом — это когда О. Генри впервые прошел по улицам Нью-Йорка».
Безусловно, с первых дней жизни в мегаполисе О. Генри оказался не просто покорен — зачарован Нью-Йорком: его не замирающей ни на мгновение жизнью, его огромными плотно населенными пространствами, мощным «коловращением», безжалостно перемалывающим тысячи и тысячи человеческих судеб.
Эл Дженнингс совершенно обоснованно утверждал: «Портер, как никто, понимал голос города, проникая в сосуды, питающие его сердце… Он открывал богатейшие россыпи на улицах и в ресторанах Манхэттена. Проникая сквозь грубый гранит его материализма, он обнаруживал в недрах золотую руду романтики и поэзии. Сквозь слой пошлости и глупости он видел мягко сияющее золото юмора и пафоса. Нью-Йорк был его золотой россыпью»[287]. Ему вторят все без исключения исследователи творчества и биографы писателя. Красноречивее слов критиков об этом говорят его рассказы. Как справедливо замечал всё тот же П. Вайль: «Из 273 его рассказов Нью-Йорку посвящена треть, и треть эта — лучшая»[288].
Но все-таки, признавая справедливость приведенного суждения, обратим внимание на то, что «нью-йоркские» истории составляют лишь треть из сочиненных писателем историй. Остальные созданы на ином материале. Их герои живут на Западе, в Центральной Америке, в Техасе, Новом Орлеане, на юге США. Да и Нью-Йорк О. Генри — будем объективны — отнюдь не энциклопедия человеческих типов, населяющих мегаполис. Нет в новеллах выразительных примет топографии города, его этнической пестроты, многообразия укладов. Почти все нью-йоркские персонажи — люди, живущие очень тяжелой жизнью, в бедности (на грани или за гранью нищеты, как его знаменитые бродяги). Почти все они «одной крови» — англосаксы или ирландцы. Потому и нет ничего удивительного в том, что молодой итальянец, спутник незадачливой Мэгги из новеллы «Дебют Мэгги», воспринимается не только персонажами новеллы, но и читателем чуть ли не как пришелец с другой планеты. Почему так, а не иначе? А всё довольно просто. О. Генри досконально знал жизнь Нью-Йорка — но не всего города (сие невозможно в принципе), а только его части. Тот же Вайль, хорошо знавший Нью-Йорк и немало побродивший по его улицам (явно не меньше, а скорее куда больше, чем его герой), совершенно справедливо заметил: «…его (О. Генри.
Но эту малую свою «вселенную» О. Генри изучал досконально. Как тут не вспомнить и не согласиться со словами Дженнингса: «Он был закоренелым старателем, неутомимо вонзавшим свою кирку в жесткий асфальт. […] Удача достигалась здесь не везением, а неуклонным стремлением к цели. Ни один писатель не работал упорнее, чем О. Генри. Это был ненасытный исследователь. Для О. Генри в работе заключался весь смысл жизни. Они были неотделимы друг от друга. Он попросту не мог удержаться от того, чтобы не подмечать, не наблюдать и не запечатлевать в уме своих открытий, точно так же, как негатив не может не фиксировать изображения всякий раз, как на него падает свет» [290].
Подлинные герои писателя, как правило, не коренные ньюйоркцы, а такие же пришлые, как и он сам, — слетевшиеся на огни большого города. И опалившие крылья. Вглядитесь во всех этих работающих женщин, в проституток, в бродяг, в мелких преступников и жуликов, работников фабрик и клерков, вслушайтесь в их истории, — и вы увидите это. Поскольку они все несчастливы, то истории их уникальны. И по-другому быть не может. Потому что счастливы люди, как известно, одинаково. А вот несчастен каждый по-своему. О. Генри «ловил» эти истории, впитывал их как губка. В этом был его особенный дар, источниками которого являлись его тренированный взгляд и память художника. Прежде чем воображение сформирует сюжет истории, писателю необходимо было собственными глазами увидеть своего героя или героиню. Нью-Йорк, точнее, тот самый район Двадцатых и Тридцатых улиц Манхэттена, поставлял ему героев и материал для историй в количестве почти неограниченном. При том стиле жизни, что вел О. Генри, при его постоянной «нацеленности» на поиск их и должно было быть много. Но наверняка далеко не все из сюжетов, что он находил в своих «золотых россыпях», отливались в окончательную форму новеллы. Что-то так и оставалось в письменном столе (вспомним свидетельство всё того же Дженнингса) или вообще даже не фиксировалось на бумаге.
Конечно, истории об обитателях Нью-Йорка занимают особое место в творчестве писателя, прежде всего потому, что он жил там. Если бы он остался в Новом Орлеане, оказался в Чикаго или добрался-таки до Сан-Франциско, побывать в котором мечтал, то его главными героями стали бы обитатели этих городов. Другое дело, что жизнь в Нью-Йорке — не забудем о масштабах города! — была насыщеннее, «плотнее», да и разнообразнее, чем где бы то ни было. В нем отчетливее и напряженнее, нежели в любом другом городе Америки, бился пульс этого самого пресловутого «коловращения» жизни. Тем не менее О. Генри был всё-таки не «гением места», как ни привлекательно чеканное обаяние этой формулы, а «гением маленького человека» с его горестями — большими и малыми, радостями и надеждами. Он был (пользуясь другой, не менее известной формулой) его «великим утешителем».
Убедиться в справедливости этих слов несложно. Напомним, нью-йоркские истории составляют пусть лучшую, но всё-таки только третью часть его новелл. Да разве их качество могло быть иным? О. Генри как писатель именно в Нью-Йорке пережил расцвет своего дарования: нью-йоркские годы — лучшие и наиболее продуктивные в его творчестве. Зрелый О. Генри — нью-йоркский О. Генри. А писать он мог — и писал в эти годы — не только об обитателях Манхэттена. Он писал о Западе. И составил из «западных» рассказов несколько сборников. Вайль утверждает: «Запад у О. Генри — фольклорный и ходульный. Восток — реальный и яркий»[291]. Но в том-то и дело, что Запад для О. Генри был прошлым. Причем прошлым, окутанным дымкой ностальгии, счастья, беспечности и надежды. Нельзя сбрасывать со счетов и литературную традицию. После Твена и особенно после пасторального Дикого
