высокомерными.
Историки описывают эти времена прозой, поэты — стихами.
Бог созерцает, не вмешивается…
Был второй день недели.
Секретарь мэра рылся в бумагах и делал выписки изысканным слогом.
Выглядел он ужасно, он был рыжий, тощий, бледный, с лицом павиана, с безобразящими его манерами и неестественными позами, какие заставляла принимать его должность.
Уже который год секретарь писал книгу о мэре, выпуская из виду все, что казалось ему неизящным и неинтересным. Кое-какие факты он искажал, чтобы придать изложению занимательность. Он очень вольно обращался с фактами. Общее суждение о степени достоверности фактов в биографии мэра в изложении секретаря было очень неблагоприятно. Критики, высказывающие это мнение, ставили ему в вину произвол и неполноту изложения, говорили, что книга содержит важные и, в общем, достоверные сведения, хотя и соединенные с ошибочными представлениями.
Книга напоминала собрание подготовительных записей. В ней были и ошибки, и нелепости, и лакуны, которые касались отношений мэра с женщинами, а также происхождения мэра и вмешательства судьбы, которая долгое время не играла сколь-нибудь заметной роли в его жизни.
Мэр был человеком низкого роста, ноги у него были короткие и кривые, но шаг он имел твердый. Кроме сочинительства он увлекался актерским делом и философствовал.
— Хорошо снаряжен для смерти тот, кто сходит в гроб, зная истину… — говорил он.
Жил мэр на вилле, окружив себя картинами и статуями. Он привык к роскоши. Страдая от бессонницы, он по ночам уже несколько лет писал роман, главными героем которого был он сам и примадонна, порочная женщина. Мэр был уверен, что знакомство с пороками приносит больше пользы, чем познание добродетелей.
— Неисповедимы пути не только Бога, но и Сатаны… — убеждал он секретаря.
Секретарь не всегда мог понять суть и внутренний смысл многих событий в жизни мэра, а также мотивы его поведения в той или иной ситуации.
Иногда мэр был гением, иногда обычным человеком, бывало и так, что он впадал в безумие, и под предлогом невменяемости не только говорил о том, о чем запрещено было говорить, но и действовал.
Как-то, блуждая по городу, мэр наткнулся у руин женского монастыря на толпу, окружившую оратора. Приняв вид, какой обычно имеют люди, лишившиеся ума, оратор взывал к толпе. Говорил он стихами.
Люди стояли и слушали оратора, некоторые смеялись, думая, что он безумный и говорит под воздействием беса, но были и такие, которые видели в нем самого беса. Бледные, подавленные они стояли, скрестив руки на груди.
Оратор между тем кричал в исступлении:
— Кругом враги, засады… бегите прочь… или вы думаете, что в этих руинах зарыто царство божие?.. вон, вон из города… бегите, несчастные, может быть, еще успеете спастись… город проклят по приговору разгневанного бога…
Люди сходили с ума от страха и бежали, куда глаза глядят.
Мужчины бежали, не оглядываясь.
Женщины оглядывались, и превращались в соляные столпы.
Впереди людей бежали крысы, позади — ползли змеи.
Заразив горожан своим безумием, оратор как будто успокоился, затих, затаился в руинах женского монастыря.
Говорили, что он пишет там хронику города…
Ночью мэр не спал. Он читал роман поэта, пытался понять смысл проклятия.
«Яма раскроет свою пасть и пожрет город…» — прочитал мэр и взглянул на город, над которым висело облако золы и раскаленных углей. Так ему показалось…
Той же ночью мэр продиктовал секретарю распоряжение арестовать поэта и сжечь его роман…
Огонь лизал страницы книги, исписанные с лицевой и оборотной стороны, и пожирал их, но буквы окрылялись и вились роем. Они оставались буквами среди букв, собирались в слова, фразы. Люди слышали их смутную речь, правда, они не знали, кто с ними говорит и о чем…
Такой сон, приснился секретарю мэру.
Во сне он был изящен и приятен. Молва уверяла, что не одну женщину он оставил в слезах. Источником слухов был он сам.
Жил секретарь один, получая содержание соразмерное его скромным нуждам. Женщин он избегал, но о потомстве иногда позволял себе думать, правда, нерешительно.
В 37 лет он женился на женщине из провинции, однако, испытав неудовольствие от брака, вернул женщину на прежнее место.
Всю жизнь секретарь рылся в бумагах и постепенно превращался из павиана в книжного червя, но однажды все изменилось. Этот нелюдимый любитель уединенного размышления и чтения, собиратель текстов, чудак, книжный червь, моль, оказался среди зрителей на представлении, которое давал артист на вилле примадонны по случаю ее юбилея.
Артист и секретарь подружились. Артист относился к секретарю с нежностью. Секретарь умел слушать, и артист делился с ним своими переживаниями. Он был влюблен в примадонну, но не осмеливался признаться ей в этом.
Когда секретарь был уволен со службы, артист рекомендовал его писателю.
— Опиши мне его… как он выглядит?.. — попросил писатель.
— Никак…
— Что значит никак?..
— Нет… он замечательный человек, но какой-то невыразительный, серый…
Писатель и артист беседовали на террасе, с которой открывался вид на город.
— Должен тебе сказать, что у меня нет ни голоса, ни слуха… и я не знаю нотной грамоты… я не способен ни к пению, ни к сочинительству, но когда я говорю с ним, я не говорю, я пою, импровизирую, сам не замечая этого, как во сне…
— Во сне и я часто говорю на разных языках и пою в хоре или дирижирую, а, пробудившись от сна, изумляюсь и ничего не помню…
— У нас с секретарем доверительные отношения… я говорю ему даже то, что никогда бы не сказал вслух даже самому себе… и мне ничуть не стыдно… иногда это меня озадачивает… я как бы сплю… просыпаясь, я пытаюсь вспомнить, о чем говорил с ним… как-то я попросил его записать нашу беседу, но на бумаге она оказалась совершенно бессодержательной, лишенной всякого смысла… слова не окликали друг друга… между ними не возникал диалог…
Послышался странный подземный гул.
Артист и писатель замерли. В глазах тревога. Они слушали, не зная, чему внимают.
Гул стих.
— Что это было?..
— Странный гул… как будто кто-то рычал глубоко под землей…
— А я слышал напев…
— Ну, не знаю…
— Опять облака нависли… и волны будоражат море… признак бури… как бы она не застигла нас врасплох…
— Ну, вот и дождь… накаркал…
— Небо оплакивает город…
— Ничего не поправишь слезами…
— Но и хуже не будет…
