Крестьянин с добродушной усмешкой посмотрел на дремлющего и сказал:
— Ишь ты! Блинки-то с куркой не заладили, значит…
Прохладным тихим ноябрьским утром Федор приехал в Белохлебинск — в центр большого черноземного уезда.
С вокзала Федор направился на курсы. Шел он тихо, рассматривая город, который принял когда-то отца с котомкой за плечами и изуродовал. Было о чем задуматься! На пути попадались вывески: «Магазин потребительского об-ва», «Торговля лесом. Зыбкин», «Церабкооп. Магазин № 3», «Чайная. Кренделюшкин (младший)», «Книги — Госиздат», «Ссыпка хлеба. Бр. Блудиловы». Много разных вывесок. «И лесом заторговали… А чем занимается Кренделюшкин-старший, позвольте спросить?.. Перемешалось все — и старое и новое… Держись, Кренделюшкин… младший и старший!»
В центре города мрачными оскалами решеток выперла многоэтажная тюрьма, серая, с каменным забором вокруг. Кто-то давно-давно, задолго до революции, надумал выстроить тюрьму в самом центре. Наверно, для устрашения непокорных. Смотри, дескать, и памятуй! Вези, не отпускай постромок, ковыряй чернозем, скотинка!
И вдруг огромная вывеска «Рабфак», а рядом — «Рабочий клуб», а еще дальше — «Парикмахерская Краснюхина. Мужские и женские работы», еще дальше — «Театр имени Чернышевского», «Библиотека», «Кино Модерн».
«Держись, Кренделюшкин-младший! — думал Федор, проходя по центру города. — Сомнут!» Дался ему этот Кренделюшкин в тот день! Очень уж показалась забавной фамилия.
Здание, где помещались курсы, стояло неподалеку от педагогического техникума. Будущие народные учителя шумными ватажками подходили к своему учебному заведению. Одна такая говорливая стайка обогнала Федора. Они остановились, оглядываясь на него и о чем-то переговариваясь. От группы отделился паренек в ватнике и кубанке и быстро пошел Федору навстречу. Он сказал:
— Давайте ваш чемоданчик. Помогу.
— А я не устал еще, парень.
Ребята окружили Федора, забалагурили. Уже не было никакой возможности отказаться от помощи. Они вежливенько стащили с плеч чемоданчик и засыпали вопросами:
— Куда?
— Откуда?
— Зачем?
Федору стало легко и весело, а в уме все стояла фамилия Кренделюшкина. И он еще раз подумал: «Держись, Кренделюшкин-младший!»
Он узнал от ребят, что Белохлебинское сельскохозяйственное училище находится не в самом городе, а в пятидесяти километрах от него.
— Эх! — произнес он. — И с Мишей в разлуке… Ну ничего: Сорокин говорил, бывало, так: «Оно обойдется. Ей-бо, обойдется».
— А кто такой Сорокин?
— Из губкома?
— А кто — Миша?
На все вопросы Федор отвечал бодро и шутливо, а насчет Сорокина сказал:
— Хотя и не из губкома, но вроде советником он и там был бы нужен.
Федор понял душевное сочувствие к себе, как к начинающему, хотя и взрослому ученику. Новая жизнь началась хорошо.
…Трудно Федору было учиться. Трехлетняя сельская школа — это очень-очень мало. Надо было дополнительно заниматься грамматикой, арифметикой. Потребовалось четыре месяца для того, чтобы догнать однокурсников. И догнал, удивил учителей своим упорством. А по политэкономии вечерами даже помогал товарищам.
На курсах учились без каникул, и Федор, получая стипендию, жил в городе безвыездно. Тося писала часто, но коротко. Ваня Крючков — редко, но так обстоятельно и подробно, что если бы Федора спросили о тамбовской совпартшколе, он рассказал бы о всей ее кипучей жизни. Федор по письмам замечал, как вырос Ваня, знал — не догнать его, но и сам не стоял на месте. Он постоянно посещал библиотеку, не пропускал ни одной общественной лекции, а свободную копейку тратил на театр или кино. Вся его жизнь была плотно загружена, заполнена новым, интересным.
Среди однокурсников он был самым старшим по возрасту. За усидчивость и постоянное чтение шутники иногда называли его «зубрилой», но совсем безобидно.
Однако не все шло хорошо на курсах.
Некоторые из учащихся иной раз приходили в общежитие поздно ночью, выпивши. Такие, проснувшись утром, почему-то избегали встречаться взглядами с Федором. А он, будто нарочно, старался смотреть в глаза гуляке.
Прошло полгода. Однажды летом, в июле, все семеро жителей комнаты, кроме Федора, напились «в стельку». Они ввалились с песнями, перед рассветом, падая и переругиваясь.
— Он, гадина, карту подсунул! — скулил пьяный мальчишка, Чесноков.
— Эх! А девица-то какая, братва! — кричал кто-то из угла.
Длинный сухой Епифанов, зарывшись в подушку и всхлипывая, пел придушенно:
— Саданул под сердце финский нож! Эх! Под сердце, черт возьми!..
Нэпмановский быт змеею вползал на курсы, постепенно, медленно.
Федор не уснул в ту ночь. Он слушал слова пьяных и вскрики сонных, не вмешиваясь.
Утром, не заговаривая ни с кем, он собрался и ушел на курсы. Весь день Федор был сосредоточенным и молчаливым. А на следующий день его не оказалось на уроках. Это было необычно для всех: так привыкли к тому, что Федор никогда не покидал своего места. Из общежития он тоже куда-то ушел. Ребята, обсуждая, предполагали разное: одни говорили, что он куда-нибудь завалился спать после такой ночи, другие думали, что он уехал домой, проведать. А Епифанов сказал:
— Не будет он с нами жить, братва… Федька — человек! Только подумать…
Что он хотел сказать этими словами, не все поняли.
А Федор в это время сидел в уездном комитете комсомола, в приемной. Когда подошла его очередь, он вошел к секретарю укома и без всяких околичностей сказал:
— Я не комсомолец. Но пришел посоветоваться. Пьянство у нас.
Секретарь, молодой человек лет двадцати двух, с зачесанными назад волосами, в роговых очках, близоруко осматривал Федора, чуть ссутулившись, как бы приближаясь к нему. А рассмотрев, сказал:
— Не важно, что не комсомолец. Выкладывай.
Во время разговора вошел остроносенький парнишка, с портфелем, быстроглазый, проворный до суетливости, и сел, выжидая.
— Это может привести к разложению курсов, — заключил Федор.
— Комсомольцы есть? — спросил секретарь.
— Двое, — ответил Федор.
— С этими проще — вызовем. А вот с другими…
Остроносенький, вмешавшись в разговор, зачастил, перебив секретаря:
— А вообще сказать, следует ли ковырять личную жизнь каждого беспартийного и комсомольца! Ну выпили — только и всего. Ни кражи, ни хулиганства, ни дебоша.
— Нет, не то, — перебил его секретарь. — Речь идет о нормальной работе курсов.
— А я — о людях, — вставил Федор.
— Громкие слова! — выпалил остроносенький.
— Нет, не громкие. Помолчи, пожалуйста, Степанов, — осадил его секретарь и спросил у Федора: — Стенгазета есть?
— Все ясно: никакого противодействия. Упустили мы из виду эти курсы… Плохо… Плохо, — повторил он, что-то записывая. — Будем исправлять, товарищ Земляков. А вы помогайте… Есть здесь такой «клуб» в чайной Климова. Здорово портит… Молодежь портит этот чертов «клуб».
Федор шел в общежитие и думал: «Клуб портит. Как это может клуб портить? И где эта самая чайная
