ей руку поцеловала, она меня обняла и сказала: дитя мое, я лучшей невесты пану Димитру не желала!
Инокиня Марфа. Неужто ты, дитятко, во всей Польше никого красивее не сыскал? Долгоносая, губы сжаты в куриную гузку, а коса — не коса, а, коли правильно заплести, крысиный хвост. Непохожа твоя паненка на царицу, ох, не похожа… Царица статна, а эта — заморыш.
Марина. Художества московской кухни едва мне желудка не погубили. Я просила государя — он прислал в монастырь польского повара, а еще — наших музыкантов и песенников. Отродясь тут не слышали такой славной музыки. Старая пани царица, говорят, ворчала, что не положено. А мне от скуки умирать там, что ли? Вся Европа смеяться будет — московиты свою царицу чуть скукой не уморили!
Пан Димитр обещал в честь свадьбы рыцарский турнир. Нарочно за городом велел поставить деревянную крепость, чтобы ее с шумом осаждать и брать. Он знает толк в потехах. И польское платье носит всем назло. Впервые у московитов такой славный галантный царь. Пана Шуйского боярский сейм к смерти приговорил за измену. Тут-то бы от него и избавиться — он громче всех кричал, что сам мертвого царевича в Угличе видел и трогал. Так царь Дмитрий его простил. Это ли не по-царски? Король наш Сигизмунд письмо шлет и титулует его великим князем. Рук о то письмо марать не пожелал! Велел — пусть заново шлет и титулует царем русским! Это ли не по-царски? Царь! А я при нем царицей стану и рожу маленького царевича!
Старица Марфа. Не нравится мне все это. Не нравится. За деток боюсь. Коли что с новым государем стрясется — нас опять по дальним обителям разгонят? Муж нас с детками поселил, от греха подальше, в Ипатьевском монастыре. Так оно и разумно…
Марина. Плохо только, что на свадьбу придется надеть русское платье и сафьянные сапоги. Матерь Божья, на свадьбу — сапоги! Когда у меня французское платье припасено!
Инокиня Марфа. Плохо другое — что полячишки по Москве слоняются пьяные, шумят, прохожих задирают. Недовольна Москва. Да еще Митенька додумался — венчаться со своей паньей в пятницу, под Николин день. Нельзя, грешно! Польское платье, музыка, Аксинья Годунова — ничего, пусть дитя тешится. А вот против православного обычая идти — грех. Грех! И как о том подумаю, так и кажется мне, что Митенька мой ни на кого из родни не похож, а в голове то оживает, что забыть бы! Как я во двор сбежала да мертвое дитя обнимала! Явится в голове — и пропадает, словно дурной сон вспомнился. А то еще приснится — и не знаешь, где сон, где явь. И точно ли Господь чудо послал. Я даже митрополита Филарета спрашивала. Угомонись, государыня, молвил мне митрополит Филарет. Тебе Священное писание читали? Вели — вдругорядь прочтут. Когда Господь наш после распятия и погребения Марии Магдалине с учениками показался, они его тоже по виду не признали. Значит, сие возможно! У меня инокиня жила, знала грамоте. Я позвала ее, и она прочитала… Не признали. А это он был. А от видений лекарство — молитва.
Марина. Все по-моему стало! По-моему! Я в польском платье за столом сидела, а коханый мой — гусаром был одет! Отменная вышла свадьба! И все плясали! Гостей назвали наших, русских было немного. Сбылось! Я — царица московская! А теперь я должна родить сына. Маленького царевича!
Инокиня Марфа. Сыночек мой, сыночек! Дожила — женила сыночка! Не чаяла — а дожила!
Старица Марфа. Говорила же — добром не кончится! Разозлил новоявленный государь Москву! Недели со свадьбы не прошло — набат! В полночь ударили, на Ильинке, у Ильи-пророка, и на всех колокольнях подхватили. Народ побежал на красную площадь, там уж ждут бояре, верхом и в ратном наряде.Муж объяснил — сговорились князья Шуйский, Голицын и Куракин, они народ подняли. Шуйский ночью собрал у себя бояр, купцов, сотников, и кричал — новый-де государь храмы Божьи оскверняет, на католичке повенчался, полякам Москву продал, бояр всех хочет убить, люди добрые, спасайте веру православную! А сам, когда государь Дмитрий Иванович править начал, ему присягал и за всю семью в верности клялся. Правда, клялся после того, как уж на лобное место выводили — голову рубить за то, что государя самозванцем называл, да помиловали. А теперь кричит — на все был согласен, хотя на польского царя, хоть на самозванца, лишь бы Бориску Годунова с рук сбыть! Господи, что за люди, что за люди… Шуйский, чтобы пополнить свое войско, выпустил из тюрем злодеев, такого на Москве еще не бывало… И сам, с саблей в одной руке, с крестом — в другой, кричал: «Во имя Божье, бейте еретика!»
Марина. Нас разбудил набат. Пана Димитра не было рядом со мной. Мы с моими женщинами только успели накинуть юбки… Пан Димитр вбежал, крикнул «Душа моя, измена!» и пропал. Я кинулась прочь из своих комнат. Я слышала стрельбу, страшные крики. Мы заперлись с моими женщинами внизу, к нам ворвались. Я перепугалась до смерти. Я понимала — они ищут меня, чтобы убить. Одна из моих женщин, гофмейстерина пани Барбара, была высока и толста, я залезла к ней под юбки. Мы видели — пришел смертный час! Но прибежали какие-то бояре, прогнали злодеев, вывели нас, заперли в каких-то комнатах. Я спрашивала — где государь, где мой муж? Ответа не получила.
Старица Марфа. Государь с саблей в руке оборонялся, потом выпрыгнул из окна и разбился. Он лежал во дворе без чувств. Потом его зарубили. Тело вытащили на Красную площадь. На лицо ему положили скоморошью маску. И дивились — как могли принять этого человека за своего законного государя?
Инокиня Марфа. Думала — умру. Не умерла, вишь… жива для чего-то… Из света в мрак провалилась… Вывели меня к людям, и спрашивают злобно, точно ли убиенный государь был моим сыном. А что тут сказать — не ведаю. Господь умудрил! Об этом надобно было спрашивать, когда он был жив, а теперь он уже не мой, — так я им сказала и в покои свои вернулась. И потом приходили от Шуйских, словами терзали, знать желали — не грозил ли мне кто смертью и увечьями, чтобы я чужого человека за сына признала. А что мне Шуйским сказать? Грозили, говорю, скорой смертью грозили, довольны вы? И прочь ступайте! Они все говорят: ты же, матушка, сама мертвое тело видела и трогала, как же ты этого ирода сыном признала? А что тут ответишь? Им того не понять… куда им, сущеглупым, чудо-то понять?... Было чудо Божье — да ненадолго его хватило… И надобно теперь от него отречься.
Про алмазный крест спрашивали — точно ли тот самый, что был у Митеньки, да пропал. А я молчу. Я-то знаю — тот самый, а сказать боюсь. Вновь на меня страх напал.
Карами пугают, в дальнюю обитель сослать могут, на хлеб и воду посадить… Надобно смириться, надобно отречься… Спрашивают — ведовством и чернокнижием пленил-де тебя? Да, отвечаю, ведовством и чернокнижием…
Митенька, прости меня.
Шуйский послал в Углич за телом Митенькиным. Сказывали, у могилки чудеса творятся, исцеления случаются. Сразу, как Шуйского на царство венчали, привезли в Москву нетленные мощи царевича Дмитрия Ивановича и мне показали. Гляжу — то ли мое дитя, то ли не мое…
Повели меня в Архангельский собор, внесли туда нетленные мощи. Каяться велели перед народом. Делать нечего — покаялась в обмане… покаялась, а сама-то знаю — чудо было, чудо… Чудо!
Отреклась я от чуда — так теперь и жить во мраке, и ждать нечего, и смерти Господь не дает. На краткий час вымолила я себе своего Митеньку…
Умереть бы, Господи!
Старица Марфа. Три дня труп покойного государя и любимца его Басманова на площади лежал. Потом, сказывали, похоронили, да выкопали, сожгли, пепел с порохом смешали, пушку зарядили, в польскую сторону выстрелили — возвращайся-де к своим! А царицу Маринку с ее батюшкой обобрали и под замок посадили с теми польскими гостями, кто уцелел. Сказывали, их больше тысячи тогда убили.
Марина. Меня, царицу, заперли! Прислали ко мне каких-то скверных панов, они сказали: «Муж твой, Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти деньги, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал». Я отдала все драгоценности, и тогда меня отвели к ясновельможному пану отцу, который затеял всю эту интригу. И стражу к нам приставили.
Нас уцелело около четырех сотен. И всех сослали в город Ярославль. Пан отец вздумал там растить
