Свершилась Божья кара! Помер Бориска Годунов. Смерть, сказывали, дивная — из носа и из ушей вдруг кровь пошла, тут его и не стало. Сынка взамен себя на троне оставил, Федора. Ну, что — сынок? Сын за отца не ответчик… сына мы, Бог даст, помилуем… постриг примет, будет в обители мирно жить… ему шестнадцать всего, пусть уж живет…
Старица Марфа. Муж написал — голубка, недолго ждать осталось. Не удержится на троне Федор Борисович. Скинут его бояре. Сговорятся и скинут, не потерпят над собой годуновское отродье. Жаль отрока, он царскому ремеслу обучен, да уж ничем не помочь.
Веселился муж. Обещал — скоро вернется прежнее житье. Велел собираться в дорогу.
Инокиня Марфа. Донесли — вся Москва поднялась! Верные люди подняли народ, кричали — постоим за истинного государя Дмитрия Ивановича! Боярин Басманов открыто со всем войском на Митенькину сторону перешел. Сын грамоты в Москву прислал, в грамотах Бориску, укравшего царский трон, обличал, и в голоде его винил. Стали громить боярские дворы — тех бояр, кто на голоде наживался. Стрельцы пришли на годуновское подворье, захватили и царишку Федора, и мать его, и сестрицу. Тут Федору с матерью и смерть пришла, а сестрицу Аксинью увели в дом к князю Мосальскому. Сказывали — дивная красавица. Народу объявили — Федор Годунов-де с матерью отравились. И стали ждать государя Дмитрия Ивановича.
Дождались! Дождались!
Четырнадцать лет ждала!
Во всех церквах колокола звонили, когда мой Митенька к Кремлю ехал! С образами, с хоругвями его встречали, в Успенский собор повели — к святым иконам приложиться.
Едва въехав в Москву, государь Дмитрий Иванович за мной послал! Сказал — не могу царского венца на голову надеть без матушкиного благословения. Господи, как я к нему полетела… все добро свое в келье бросила… к сыночку моему, к сыночку…
Карету за мной прислал! С окошками! Еду — на людей гляжу, люди меня видят, кричат, радуются. Плачу — удержаться не могу…
Сам выехал навстречу верхом с ближними людьми, встретил в Тайнинском. Встала карета, отворилась дверца, меня под руки вывели, он с коня соскочил, рядом оказался… Не вижу! В глазах — свет, словно я в раю, один свет! Ни лица, ни облика, ничего не вижу, радость меня одела, радость меня над землей подняла, радостью дышу, радость уста замкнула!
Сыночек, сыночек, радость несказанная!..
И вдруг он обнял меня горячо, к груди прижал. Матушка, говорит, матушка моя!..
А я вцепилась, пальцев разжать не могу, отпустить боюсь. Дитятко, Митенька, век бы так стоять с тобой, Век бы тебя из рук не выпускать.
Дитятко, кричу, дитятко! И плачу, и плачу… Усадил он меня в карету, выглянула я из окошка — дивное дело, заново к сыночку привыкать. И вижу — ростом невысок, плечист, круглолиц, смугловат — не в отца, слава Богу, уродился, в нашу породу! И безбород — а в его годы уже должно бороду иметь, что же за царь без бороды? В седло вскочил — я ахнула. Не хуже казанского татарина! Ах, думаю, то-то девкам загляденье!
А после венчания привели к нему Аксинью Годунову. И он стал с ней жить.
Я ему выговаривала — дитятко, отошли девку прочь. А он мне — матушка, не могу, такой красавицы у меня еще не бывало. И я ему — Бог с тобой, дитятко. Коли тебе в радость — я твой грех замолю.
И я за него тихо радовалась… молилась за него и радовалась…
Старица Марфа. Все сделалось так, как предсказал муж. За ним прислали, велели собираться в дорогу, повезли в Москву, и там приняли с почетом, как государеву родню.
Муж был в великом почете. За все страдания семьи нашей, за смерть братьев новый государь не знал, как и наградить. Сделал его митрополитом Ростовским, шла речь и о том, что муж станет Патриархом.
Когда Марфушка, княгиня Черкасская, деток моих увозила, Бог ей разумного человека послал. Она в Макарьевской обители остановилась, и там настоятель, Давид Хвостов, присоветовал ей оставить Мишеньку. Мало ли что Бориске Годунову на ум взойдет. А иноки Мишеньку так спрячут — с собаками не найдешь.
Три года прожил сынок в обители. И, когда муж велел ехать всей семье в Москву, я поспешила в Макарьевскую обитель — забрать Мишеньку. Когда его у меня отняли — был дитя, а увидела — отрока девятилетнего. И заплакала — я-то ведь по дитятку тосковала… а другого сына уж не рожу…
Повезла я его и Танюшку мою в Москву. К мужу.
И встретилась я с моим Федором Никитичем, который ныне — митрополит Филарет.
Я глядела на него и едва не спрашивала вслух — где же мой Феденька? Старца я увидела, старца седого. А какой он меня увидел — и подумать страх…
Да в этом ли дело?
Он, едва дождавшись, чтобы оставили нас одних, поспешил ко мне, обнял, сказал — будем жить по- прежнему, Бог простит. Да, сказала я, да, и вдруг вспомнила о своем решении. Но ты — инок, я инокиня, — так прошептала я, а он не слушал. Истосковался, говорит, так по тебе истосковался!
Грешна, Господи, грешна, Господи! Грешна… Ох, что-то смутно мне, сказала я мужу. Неужто вот этот, в польском платье, что у нас на подворье жил, — прирожденный царь? Повадка у него — не царская! И телятину, сказывали, ест! А телят убивать грешно. В церковь ходит не прилежно, молится впопыхах… Сказывали, его поляки собак в церковь Божию приводили! Он доподлинно царь — сказал мне муж и тихо засмеялся. Ты, говорит, погляди на него. Он же ни черта не боится. Чуть не в одиночку по московским улицам верхом носится. Всякий к нему подойти может с просьбой или с жалобой. К пушкарям намедни ходил, глядел, как пушки отливает, сам стрелял. Сказал — будем готовиться к войне с Турцией. Кабы притворялся царем — то и ходить бы старался чинно, да чтоб под руки его вели, и русский обычай соблюдал бы — после обеда спал, и говорил бы важно. А ему не для чего — он и без того царь! Да и народу нравится. Я мужу: да не желает он быть царем, велит звать себя императором, боярскую думу именует сенатом. На полячке решил жениться, а как их венчать? Для того ее сперва нужно из католиков в православные перекрестить. Да и хорошо бы ему Аксинью Годунову от себя отослать. Невеста чуть ли не в дороге, а он все с годуновской дочкой тешится. Это ты верно сказала — молвил муж. Это разумно, и невестин батюшка про то уж писал. И вскоре увезли Аксинью Годунову в Горицкую обитель, постригли с именем Ольги.
Марина. Слава пану Богу! Меня везут к жениху!
Сперва было обручение — но не с ним, а с паном Власьевым, который заменял жениха. Наконец-то меня нарядили достойно! Корону ювелиры сделали — как венок из цветов, а цветы — из рубинов, изумрудов, сапфиров, алмазов! Платье — белой парчи, жемчугом усыпанное. Что, паненки? Не ждали? Самая неказистая — красавицей стала! Московской царицей!
В Москве придется ходить с покрытой головой, волос не распускать. И в московских храмах бывать, а там ведь ни одного католического нет. Придется что-то сделать, я же царица.
Полгода спустя после обручения поехали мы на свадьбу. Ни у одной невесты во всей Польше не было такой знатной свиты! Мы и хорошее вино с собой везли — кто их, московитов знает, какую гадость они пьют, а пан отец взял одного венгерского пятьдесят бочек.
Сколько народу меня встречало! Я из дорожной кареты пересела в новую, красную, с серебряными накладками, с позолоченными колесами! На мне было то прекрасное платье, в котором я обручалась государю. Колокола гремели со всех сторон. Но и они не заглушали голосов: роди нам царевича, царевича нам роди!
Палаты мне приготовили в Вознесенском монастыре, и пани старая царица вышла мне навстречу. Я
