куда он денется, этот хлеб?
Должна же быть награда, Господи. За все мое страдание безропотное должна быть награда. Я покорной женой была, покорнее и быть нельзя! Я никого и словом не обидела — лишнее слово боялась сказать! А тут, в келье, страх мой все тает, тает… отвага рождается. Чтобы о таком чуде просить — нужна отвага. Дерзновение! Господи, ты ведь должен меня наградить! Господи, верни сыночка!
Старица Марфа. Выжил, выжил, опасную пору перерос! Четверых сынков похоронила, Господи, этот — жив, цел! Мишенька — такой разумник, такой ангел кроткий. Доселе таких детей еще не бывало! Федор Никитич мой на него не налюбуется. Федор Никитич…
Понять бы, что он задумал…
Парсуну поздно вечером в дом привезли, отнесли в его покои. Кто, для чего писал — того мне муж не сказал. Я вошла, увидела. Федор Никитич мой был на ней как живой — и улыбка его ласковая, и кафтан, что в моей светлице шили и расшивали. Наверху, над головой по дуге, по темному полю, выписаны были золотом буквы «Федор Романов — государь всея Руси». Я чуть разума не лишилась. Как это, думаю, Господи, как это? И бегом из горницы.
Это что же? Коли муж в цари метит, так и наш Мишенька царевичем будет?
Нет — крикнула я, нет! И выбежала из горницы. Чего ты испугалась вдруг, голубушка моя, — ласково спросил муж. А я и вымолвить боялась — опасно быть на Руси царевичем. Вот покойный царь Иван родное детище, царевича Ивана Ивановича сам, своей рукой, убил, все знают. А маленький царевич Дмитрий? Жил себе с царицей Марьей в Угличе, и туда враг добрался, ножиком царевича зарезали. Матери-то каково! Но муж выспросил и посмеялся над моими страхами. Прежде всего, Аксиньюшка, подумать надобно — велел он. Государь Иван Божьим попущением и за грехи наши нами правил, он столько народу собственной рукой порешил, что и родного сына миновать не мог. Но второго такого государя уже не будет. А что до Дмитрия — какой же он царевич? Государь Иван мать его, Марью из рода Нагих, не под венец вел, а жил с нею по молитве, из-за телесной надобности. Это только родня ее считала младенца истинным царевичем. Хотя отравить его пытались, кто — неведомо. А погиб из-за бабьей дурости — кто ж больному дитяти ножик в руки дает?
Я поверила.
Инокиня Марфа. А я все молюсь, все прошу чуда, а я все молюсь… Что мне, грешной, другое остается. Молиться. И думать — вот сейчас Митеньке бы уж стукнуло шестнадцать, искали бы ему невесту… то-то бы свах вокруг вилось! То-то бы бояре засуетились, всяк бы про своих дочек и племянниц толковал!.. Думаю — и чудится, что мысли мои плоть обретают, и голоса в голове звучат, и все Митеньку моего хвалят…
Старица Марфа. Государь Федор Иванович на Святки скончался… Думали, вдова его, царица Ирина, на царство взойдет. А она пожелала принять постриг и затвориться в обители. Тогда вспомнили, чья она сестра. Бориску Годунова вспомнили, и как он при покойном государе все дела вершил. Народ побежал к Новодевичьему, встал под окошком кельи, вопил: помилуй нас, матушка царица, дай нам на царство своего брата! И Земский собор приговорил — быть царем цареву шурину Бориске Годунову.
А у нас в дворне человек появился — молодой, Григорием звать, на что муж его с нашими людьми поселил — непонятно. Сказывали, тот Григорий по-польски говорит, латинские книжки читает. На что он нам?
Я, оставшись с мужем в спальне, обо всем спросила.
Григорий человек не простой, он царской крови, — так сказал муж. Покойный государь немало девок попортил, царствие ему небесное. Коли которая рожала — у той дитя отнимали и убивали, да и сама пропадала. А тут девка хорошего рода, ее спрятали, тайно родила, дитя выросло. Не чужое, чай. Мы покойному государю ближайшая родня — так сказал мой Федор Никитич. Батюшка, Никита Романыч, покойной царице Настасье — родной брат, и государь Федор Иванович — мне двоюродный. И этот Григорий покойному государю Федору — родной брат. Глядишь, и пригодится…
Как же пригодится, когда у нас Годунов в цари попал, а потом передаст трон своему сыну Федору? — так спросила я. Увидишь, голубка, — ответил муж. И тут он меня приласкал, и я про эти дела думать забыла.
А потом вспомнила.
Марина. Кто я, зачем я? Я — воеводская дочка. А мало ли воевод? Ясновельможный пан отец — воевода Сандомирский, а еще кастелян Радомский, а еще староста Львовский, Самборский, Сокальский... Панам хорошо — они служат и выслуживают себе чины! А я — я могу лишь ожидать знатного жениха! Я — никто, пока некий неведомый пан не сжалится надо мной и не зашлет сватов! А до той поры — я паненка Марыня! Я — паненка Марыня Мнишкувна, и только! А кто зашлет сватов к ясновельможному пану Мнишку, у которого детей много, зато денег мало, и, опять же, славы мало, зато долгов много? Пан отец живет широко, в нашем замке над Вислой гости не переводятся, вино — рекой, да кто из тех высокородных гостей зашлет сватов? Пан Мнишек ясновельможен, да низкороден... Матерь Божья, этого ведь уже не изменить... Пошли, Матерь Божья, знатного жениха... Иначе — хоть в петлю...
Старица Марфа. Беда! Беда! Род был славный, романовский род, пятеро братцев Никитичей, всей Москвы любимцы! И в одночасье сгинул! За что, Господи?! В чем вина? Коренья какие-то нашли — будто мы теми кореньями царя Бориску с семьей извести хотели! Всех, всех, и родню, и друзей — всех под стражу взяли — и меня с деточками! Слуг пытали, нас расспросами изводили. Чуть ли не год дело тянулось. Ясно было — оправдаться не дадут — хитер Бориска! Знал, что мы невиновны, боялся романовского рода, всех погубить желал. Мы-то покойным государям родня, а он — пес приблудный! Господи, за что? От мужа любимого оторвали, с деточками проститься не дали! Одну-одинешеньку прочь повезли — без деточек! Господи, оставить деток без матери — разве не грех? Мишенька, Танюшка, светики мои, живы ль вы?
Не хочу, не хочу в обитель! Как можно от живого мужа и деточек в иноческий сан постригать? Не хочу, пустите меня, не хочу, не троньте, не хочу!.. (
Всех разбросали, всех насильно постригли. Который — в ссылке, который — в дальней обители. Нет больше романовского рода, нет семьи!
А тот Гришка успел сбежать, и где прячется — неведомо.
Марина. Матерь Божья, жениха мне!
Инокиня Марфа. Сыночек мой ненаглядный… сейчас бы с молодой женой утешался…
Старица Марфа. Одна-одинешенька, не в келье — в конуре, в избенке, нарочно для меня построенной, от стены до стены — два шага, печь помещается, лавка, а мне и не повернуться. Сидела на лавке и думала — все оттого, что Феденька мой ненаглядный в цари захотел. Из-за него я тут без деточек, из-за него инокиней стала. Была я боярыня Аксинья Ивановна, стала инокиня Марфа, и сижу, как схимница в затворе. Господи, думаю, да ради чего он меня с деточками погубил? Плохо ли жилось без царского венца?
Старуху приставили — злую, глазастую, только и гляди — то сорочки недосчитаешься, то платка. Она печь топит по-черному, а мне и выйти нельзя — глотай дым и копоть... И досыта поесть не давали. А ночью на той лавке думаю — сыночек бы тут рядом лежал, я бы к краешку сдвинулась, его собой укрывала и уберегала... Мишенька... Жив ли сыночек, жива ли доченька — не ведала... И сердце во мне ровно остановилось... И в церковь Божию не пускали! А церковь — вот она, рядом — караульня для московских приставов, и все высоченным забором обнесено. Одна радость — в окошко на Онего глядеть… Месяц гляжу, другой гляжу, вот и год миновал… Деточки мои, Танюшка, Мишенька! Живы ли?! Или вас в темнице голодом уморили? Господи, верни деточек! Верни, Господи! Меня прибери — их сохрани, Господи! Верни, Господи!
Инокиня Марфа. Внучка бы я сейчас ждала…
