представляешь, сегодня весь день сюда звонит, то из машины, то из самолета, то из аэропорта, и все раздает указания. Уже набралась целая куча дел, которые нужно сделать, пока его нет. Это называется «человек уехал».
— Бедная Ингрид. — Шеннон попыталась произнести это сочувствующим тоном. — И когда он вернется?
— Не знаю. Не слишком скоро, если тебя это действительно интересует. Он что-то говорил о том, что постарается успеть к твоей рекламной фотосессии. Да, он, между прочим, просил, чтобы тебя позвали к телефону во время одного из своих звонков, но тебя сегодня что-то совсем не было видно, мне и в голову не пришло, что ты здесь.
Шеннон уныло подумала, что ее попытки укрыться от посторонних глаз оказались очень даже эффективными.
— Ну, мне пора бежать. Отдохнуть не получится.
И Ингрид помчалась на свое рабочее место, на ходу подводя часы.
Шеннон легкой походкой шла по пустынному зданию радиостанции, пытаясь осмыслить услышанное и взять под контроль свои эмоции. Хоть ей и стыдно себе в этом признаться, но за полтора года жизни с Греггом и еще год жизни без него она никогда не испытывала такого волнения, которое наступало каждый раз, когда она даже просто думала о Блейке Рамзи. И хотя Шеннон молила Бога от избавления от этих мук, сознание того, что она не увидит Блейка некоторое время, наполнило ее чувством горького одиночества.
Она с головой окунулась в работу, и дни, заполненные планированием предстоящей прямой передачи, которая очень быстро стала приобретать реальные очертания, замелькали как в калейдоскопе. Шеннон с удовольствием работала с представителями отдела по связям с общественностью, а также с теми, кто отвечал за техническую сторону дела и чья задача была устроить все так, чтобы в равной степени привлекло и радиослушателей и тех, кто будет находиться в помещении.
Радиостанция вышла со своим предложением на руководство самого популярного ночного клуба «Саладо», и оно с энтузиазмом восприняло эту идею и даже предложило разделить расходы, которые пойдут на рекламу и продвижение, чтобы таким образом способствовать успеху предстоящего мероприятия.
Предполагалось, что во время прямой передачи Шеннон будет сидеть в клубе перед небольшой контрольной панелью и держать в руках микрофон, с помощью которого можно будет отвечать на звонки слушателей и осуществлять знакомства. Изначально звонки будут поступать на радиостанцию, а через несколько секунд переадресовываться Шеннон в прямой эфир. В клубе будут установлены специальные ретрансляторы, благодаря которым все присутствующие смогут слушать ток-шоу. И в полночь, когда передача завершится, будет дискотека, на которой сотрудники радиостанции смогут непосредственно пообщаться с аудиторией.
Шеннон была довольна тем, как идут дела, и, конечно же, понимала, что осуществление проекта происходит намного легче, чем она думала, только благодаря личному участию Блейка, его неиссякаемому энтузиазму. Хотя не обходилось и без конфликтов. Даже теперь она начинала медленно закипать от одного воспоминания о том, каким язвительным был тон Блейка во время их последнего разговора. Все началось с наряда, который он выбрал для нее к приближающейся фотосессии. Когда Шеннон сказала, что его идея с черным бархатным вечерним платьем, на которое еще будет накинута горжетка из меха белой норки, на ее взгляд, не совсем подходит для местных рекламных щитов, Блейк ответил ей холодным молчанием, как будто она вообще не имела права вмешиваться в его «великий мыслительный процесс». Она продолжала настаивать на своем, пытаясь убедить его, что бархат и норка — это не ее стиль.
— Шеннон, — проговорил Блейк таким голосом, которым обычно разговаривают с ребенком, — реклама, как и радио, не имеет ничего общего с реальностью. Она рассчитана на восприятие, а то, как ты ощущаешь себя лично, не имеет ни к одному, ни к другому никакого отношения.
И тут уже наступал черед Шеннон отвечать Блейку ледяным молчанием.
— Ну почему бы тебе просто не расслабиться и не предоставить мне самому решать, как тебе выглядеть, — говорил он покровительственно.
— Потому что это не я. Не могу же я притворяться роковой женщиной, когда я совсем другая. Вы пытаетесь в корне поменять стиль передачи. Я не могу так работать!
— Да нет же, — просто стонал Блейк в телефонную трубку от раздражения. — Ты можешь! Это называется игра. Слышала когда-нибудь об этом? Это то, чем занимаются опытные профессионалы всякий раз, когда они оказываются перед микрофоном.
Как обычно, хорошие мысли по поводу того, как можно было бы достойно ответить ему, приходили к Шеннон только тогда, когда в них уже не было никакого проку. Блейк был высокомерным, властным диктатором, теперь ей это стало ясно. Конечно, кроме этого он был еще неотразимым и высокообразованным, а в придачу таким сексуальным, что не описать словами.
Проклятое черное бархатное платье уже висело у нее в шкафу, как постоянное напоминание о схватке, в которой Шеннон одержала победу и… поражение.
Заняв выгодное для наблюдения место в темном углу фотостудии, Блейк Рамзи смотрел, как происходят съемки.
В центре студии, застыв, сидела Шеннон Смит с безупречным макияжем на лице, ожидая, когда ей скажут что наконец можно дышать.
— Ну вот и все, теперь ты можешь дышать, Шеннон. Гример, сделайте так, чтобы нос не блестел. Этот яркий свет убивает меня.
Шеннон жадно вдохнула воздух и увидела уже спускающихся к ней двух ассистентов, ответственных за макияж, отчего ей стало вдруг смешно.
— О! Неужели я и вправду могу дышать, Роджер, как это мило с твоей стороны. А скажи, пожалуйста, не был ли ты немножечко садистом перед тем, как стать фотографом? Ну, конечно, был! Это и стало предпосылкой к выбору твоей будущей профессии.
Блейк усмехнулся, услышав, как Шеннон подтрунивает над фотографом.
Было видно, что вся команда, и мужчины и женщины, обожала Шеннон. В ней был необъяснимый магнетизм, но все же, несмотря на кажущуюся открытость и жизнерадостность, она была очень замкнутой. Во время своего пребывания в Нью-Йорке он много думал о ней, пытаясь разгадать, что эта девушка собой представляет. Удивительно, но она никак не выходила у него из головы. Как-то ночью, ворочаясь в постели, Блейк понял, что невыносимо хотел бы обладать ею, после чего пришел к выводу, что девушка просто заинтриговала его.
Он непрерывно смотрел на Шеннон, сидящую в ярком свете прожектора, и то, что он видел, все сильнее волновало его. Для последней серии снимков Шеннон переоделась в вечерний наряд, о котором было так много споров. Блейк чуть было не засмеялся вслух, когда вспомнил ее негодование по поводу выбранной им одежды. Это было черное платье, без бретелек, которое подчеркивало каждый изгиб ее тела. Лиф обтягивал грудь, и казалось, что он в любой момент готов съехать и обнажить ее, особенно когда Шеннон, явно не привыкшая ходить на таких высоких каблуках, пошатываясь, принимала очередную позу.
Откровенное декольте открывало нежную загорелую кожу, и у Блейка просто руки чесались от желания освободить ее грудь от этих бархатных пут. Ее слегка покатые плечи плавно переходили в длинную шею. Блестящие черные волосы были замысловато уложены, а на шее и в ушах сверкали взятые напрокат бриллианты. Картину довершала перекинутая через одну руку, много раз обруганная Шеннон горжетка из белой норки.
Глядя на девушку, Блейк испытывал почти физическую боль от желания быть с ней. Он не знал, удастся ли ему держать себя в руках, пытаясь завоевать ее, ведь судя по тому, как его тело реагировало на нее, это будет совсем нелегко.
Шеннон стояла, как ей было сказано, — спиной к фотографу и слегка расставив ноги. Голова повернута к обнаженному плечу, и ее сияющие глаза смотрели прямо в камеру. Глубокий вырез на спине, который, по мнению Блейка, мог бы быть еще глубже, опускался чуть ниже талии.
Несмотря на первоначальные протесты со стороны Шеннон, созданный ею образ, как Блейк и
