Ровно неделю назад, вечером в прошлую субботу, по первому каналу центрального телевидения о нем, Георгии Сергеевиче— хирурге одной из московских больниц— был показан пятнадцатиминутный документальный фильм. Оскорбительный, по сути дела. Ибо телевизионщиков привлекло не столько его профессиональное мастерство, репутация знаменитого сосудистого хирурга, сколько то, что он делал сложные, подчас многочасовые операции, стоя на протезе. В двенадцать лет попал под трамвай, катаясь с мальчишками на «колбасе», и ему отрезало правую ногу выше коленного сустава.
Кажется, после гибели глазного хирурга Федорова он один остался таким.
Ни к чему была вся эта съемка, вся эта суета. Но главный врач упросил дать согласие. Для поддержания репутации больницы.
Фильм был как фильм. Хотя, глядя на экран телевизора, Георгий Сергеевич внутренне ежился от изобилующего неточностями дикторского текста, сопровождавшего изображение, от слащаво–восторженных интонаций дикторши.
На следующее утро, конечно, звонили коллеги, друзья. Поздравляли, восхищались.
За многие десятилетия он привык к протезу и не чувствовал за собой никакого геройства. Просто после операций культя, как свинцом, наливалась усталостью. Вот и все.
— Это про тебя было кино? — раздался через несколько дней голос в телефонной трубке. — Помнишь тысяча девятьсот пятьдесят второй год? Я Эдик. Помнишь Эдика на катке? — Извините, какого Эдика? — машинально спросил он. И тут же с необычайной ясностью понял, кто это неожиданно объявился из такой дали времени. — Эдик, приятель Юры Новикова?
— Вот–вот! Юрка лет тридцать как помер.
— А как вы меня узнали? По ноге?
— Конечно. Позвонил в больницу, дали твой домашний телефон. Без проблем. А ты почему?то мало изменился. Может, поделишься, каким образом? Тебе сейчас сколько? Под семьдесят? В чем секрет?
— Не знаю секретов. — Георгий Сергеевич давно отвык, чтобы с ним говорили на «ты». Это было бы даже приятно, если бы в хрипловатом голосе собеседника не звучало какое?то наглое превосходство, смахивающее на пренебрежение.
— Ладно врать?то! Знаю я вас, врачей. Достаете по своим каналам какие?нибудь особые лекарства, витамины… Короче, я что?то совсем разрушился. Можешь спасти меня? Озолочу.
— Эдик, вы на пенсии? Работаете?
— Работы невпроворот. Только теперь самая работа. День и ночь.
— Так нельзя. Переключайтесь каким?либо образом. Я когда- то собирал марки. Кем все?таки вы стали? Генералом?
— Марки собираешь? Вот уж ерунда! Слушай, приезжай ко мне. А марок этих у меня два чемодана альбомов. Недавно жена нашла на чердаке дедовой дачи. Сюда привезла.
— И какие там марки? — Шут их знает. Трофейные, с войны. Если хочешь— забирай все вместе с чемоданами.
— Минуточку, это же должна быть большая ценность. — Говорю, у меня с деньгами проблем нет. Могу тебе подкинуть, если подлечишь. Приезжай!
— Когда? Я, собственно, не терапевт.
— Хоть в субботу. Посидим. И марки захватишь.
— Ну, хорошо. Какой адрес?
…Тогда, в 1952 году, сколько ему, Георгию Сергеевичу было лет? Шестнадцать. Учился в девятом классе. А этот Эдик, несмотря на юный возраст, уже почему?то щеголял в лейтенантской форме.
Георгий Сергеевич вспомнил, как однажды зимой Юрка Новиков, сосед по парте, зашел к нему под вечер, предложил вместе отправиться на каток. Предложение было нелепым, если учесть отрезанную ногу. Протеза тогда не было, скакал на костылях. Но он пошел с Юркой, потому что вскоре должны были вернуться с работы родители, а они тогда вечно ссорились. Дома было нехорошо.
Георгий Сергеевич вел машину и отчетливо видел перед собой тот огромный двор в центре Москвы, кажется, где?то возле Петровки или Столешникова переулка, куда его привел Юрка. Разноцветные лампочки над катком, где под музыку из «Серенады Солнечной долины» кружили конькобежцы.
Не заходя в раздевалку, Юрка сел на скамейку, снял валенки, надел ботинки с коньками и выехал на лед. А он, Георгий, остался мерзнуть рядом со своими костылями.
Пестрый, косо заштрихованный падающим снежком мир катка был полон девушек в меховых шапочках. Парней почему?то было немного, и среди них выделялся один— красавец в пушистом белом свитере, лихо закладывающий виражи. Катался он на коньках, о которых тогда никто и мечтать не мог. Это были высокие серебристые «Космос–оригинал».
К нему?то и подкатил Юрка. Вроде что?то передал. Потом они катались порознь.
Со стороны было хорошо видно, что свои виражи красавец все чаще закладывает вокруг рослой девицы в коротеньком коричневом полушубке. Двигалась по льду она плохо, порой падала, и всякий раз он галантно помогал ей подняться.
Наконец ей, видимо, надоело получать синяки, и она покатила к раздевалке. Красавец направился вслед.
Раздевалку эту, куда его привел Юрка, Георгий Сергеевич запомнил особенно хорошо. Из?за тепла и длинного, накрытого белоснежной скатертью стола со сверкающим самоваром, вокруг которого теснились стаканы в подстаканниках, стояли тарелки с нарезанными ломтиками лимона, бутербродами с колбасой, сыром, черной и красной икрой. Здесь же можно было выпить рюмку коньяка или водки.
Но ярче всего запомнилось Георгию Сергеевичу, что, когда они с Юркой вошли, буфетчица— дородная тетка в накрахмаленном кружевном чепце и переднике, стоя на коленях перед диваном, на котором сидел красавец в белом свитере, расшнуровывала ему ботинки с коньками.
— До чего хорошенький–пригоженький, — приговаривала она. — Мамочка звонила уже, беспокоилась.
Он и вправду был красивый, белокурый. К тому же замечательный апельсиново–нежный загар покрывал лицо.
«Хорошенький–пригоженький» пригласил его и Юрку сесть рядом на диван, угостил бутербродами, чаем, поинтересовался, что с ногой, сказал: «Считай, повезло. В армию не загребут». А когда к столу подошла высокая девица, он как бы невзначай предложил довезти ее до дома на машине.
— Я и сама способна взять такси, — горделиво ответила она.
— Зачем? У меня свой «Форд», — небрежно ответил «хоро- шенький–пригоженький» и добавил: — Меня, между прочим, зовут Эдуард. А вас?
— Нина.
С этой минуты она, как говорится, была уже вся его. Стояла у стола, обжигаясь, пила чай.
Тем временем Эдуард вышел в гардероб.
«Конечно, трепло, — не без зависти подумал тогда Георгий. — Сын каких?нибудь шибко ответственных работников. Всего года на два старше нас. Приедет за ним папочка на машине, и все дела».
Но вот он появился. Еще более красивый, щеголеватый, неожиданный в новенькой, с иголочки, лейтенантской форме, надраенных до блеска сапогах.
Скорее всего чтобы скрыть замешательство, Георгий Сергеевич спросил:
— Слушай, где это ты так загорел?
— В Барселоне.
— Где–где?
— В Испании, на курорте. — Он надел шинель и бросил взгляд на девицу, торопливо дожевывающую бутерброд.
— Врешь! В Испании фашизм, Франко. У нас с ними ничего общего. Нет даже дипломатических отношений.
Вот тогда?то «хорошенький–пригоженький» тихо, но внятно произнес: — Политика— это для засранцев. А есть кое?что еще. Для белых людей.
После Георгий Сергеевич, стоя на улице с Юрой, видел, как он садится за руль заграничной машины и открывает дверцу девице в коротком полушубке.
