Вот к этому человеку, так неожиданно объявившемуся через полвека он сейчас и ехал.
…«Хорошенький–пригоженький» долго не открывал дверь. Георгий Сергеевич снова нажал кнопку звонка, потом еще раз.
В эту минуту он осознал, что алчет только этих чемоданов с марками. Его собственная коллекция марок, к которой он давным–давно не притрагивался, в девятнадцати толстых альбомах стояла за стеклами книжного шкафа, совсем забытая, и ему удивительно было чувствовать, с какой силой вспыхнула в нем сейчас надежда пополнить ее множеством почти наверняка редких, уникальных экземпляров.
За дверью возник приближающийся шорох. Шаги— не шаги… Послышалось звяканье цепочки, щелканье ключей. Дверь медленно отворилась.
И перед Георгием Сергеевичем предстала… баба в цветастом восточном халате. Распухшее лицо было странным, землисто–серым. Редкие, седые пряди волос прилипли к потному лбу.
— Приехал? — недоброжелательно произнес «хорошенький- пригоженький», ибо это был он. — Ну заходи. Водку привез?
Держась неестественно прямо, он проконвоировал Георгия Сергеевича через обширный холл прямо на кухню. Там он рухнул на стул у стола, нисколько не позаботясь усадить гостя.
— Не привез выпить? Пойди и купи водку. Жена забрала наличные, кредитную карточку, сволочь. Затаилась на даче, понял? Пойди и купи водки.
— Эдик, по–моему, вы и так смертельно пьяны. — Георгий Сергеевич с грохотом пододвинул стул, из?под которого выкатилась пустая бутылка «Абсолюта», и тоже подсел к столу, где громоздились тарелки, полные остатков пищи, перемешанной с окурками. — Понимаю, у вас похмельный синдром…
— Значит, не купишь водки?
— Вам пить нельзя, мне тоже, я за рулем. — Решив отвлечь его от навязчивой идеи, Георгий Сергеевич спросил: — Что вы теперь делаете? Работаете? Кем?
— По снабжению, — ответил тот, глядя на него вялым, рыбьим взглядом.
— По снабжению кого?
— Саддама Хусейна и «Абу Саяф». Слыхал?
Вдруг его шатнуло в сторону. Он схватился за живот, согнулся, как от удара, и его вырвало гущей темно–красного цвета. Георгий Сергеевич вскочил с места.
— Неужели никого нет дома? У вас язвенное кровотечение! Где телефон?
— Много знаешь, сука. Нельзя мне болтать. Уходи.
— Эдуард, спустимся. Довезу до больницы. Вам необходимо переливание крови, можете умереть.
— Ушлый! За марками припер? Хотел меня ограбить? Сейчас вызову охрану.
Георгий Сергеевич двинулся вон из квартиры. Хлопнул за собой дверью.
…Вернувшись домой, он набрал номер Центропункта, назвался, продиктовал адрес Эдуарда, сообщил, что у того прободение язвы, что он пьян. Дежурная «Скорой» пообещала немедленно госпитализировать больного и после обязательно позвонить.
Долго Георгий Сергеевич ждал этого звонка.
Все ему было противно, и прежде всего он сам себе стал противен с этой погоней за дармовыми марками. Противно ощущение какой?то жуткой правды, прозвучавшей в невольно вырвавшемся признании «хорошенького–пригоженького». Конечно, и тогда, пятьдесят лет назад, говоря о Барселоне, и теперь— о том, что он участвует в снабжении террористов, видимо, российским оружием, он мог врать. Но чувствовалось— здесь есть что?то, переворачивающее привычный порядок вещей, некая подлая, закулисная сторона…
Лишь к вечеру раздался звонок. Дежурная сообщила, что, когда бригада «Скорой» вошла в квартиру, пациент был уже мертв.
Маня
Она опять кралась за ним вдоль забитой людьми платформы метро «Маяковская».
На прошлой неделе в восемь пятнадцать утра впервые заметила здесь исхудалого старика в черном костюме, аккуратно повязанном галстуке. Шарящими движениями руки он слепо нащупывал среди пассажиров проход, ориентируясь на грохот раскрывшейся двери вагона. Маня прошмыгнула вслед. Старик тотчас схватил металлическую стойку. Стоял. Не захотел сесть, когда какая?то тетка предложила ему место. На его руке между большим и указательным пальцем синела татуировка— якорек.
Старик сошел у «Речного вокзала». Убедившись, что он благополучно дошел до эскалатора, Маня перешла на другую сторону платформы, покатила обратно к «Соколу», где рядом с метро был грузинский ресторанчик. Там она работала судомойкой за скромную, можно сказать, символическую плату. Зато хозяин каждый раз давал бесплатный обед. Да еще можно было наполнить судочки тем, что не реализовывалось за день, — остатками харчо, лобио, даже чахохбили. Судочки Маня приносила домой для своих престарелых родителей.
Она и сама была уже немолода. Ей шел сорок девятый год.
Отец и мать десятилетиями не уставали корить ее за то, что лишены счастья лелеять внуков, за то, что она ходит в церковь, а в свободное время принимается вышивать бисером никому не нужные иконы. Ни одной не кончила, не продала. Имея профессию парикмахера, работает судомойкой.
Маня не вступала в споры, помалкивала. Она жила в мире с самой собой. И единственное, что ее тревожило последние дни, — старик в метро. Боясь, что однажды он свалится с края платформы под колеса поезда, она теперь каждое утро подстерегала его, шла рядом, как невидимый ангел. Подстраховывала.
Слепой, он почему?то обходился без палочки. Никто его не провожал, не встречал у «Речного вокзала». Он появлялся в метро лишь в будничные дни. Из чего Маня сделала заключение, что он где?то работает. Но кем мог работать этот отчаянный человек с якорьком на руке?
…Когда?то, когда Мане было восемнадцать лет и она училась в комбинате обслуживания населения парикмахерскому делу, вот так же заворожил ее один бородатый клиент— парень, который по окончании стрижки как бы невзначай попросил ее отнести письмо по адресу, написанному на конверте.
«Почему не по почте?» — удивилась Маня. «Так надо, — ответил бородач. — Меня зовут Лева».
С тех пор она чуть ли не год выполняла его таинственные поручения: передавала какие?то рукописи неразговорчивым людям, забирала у них книги, пачки листовок.
Она догадалась, что Лева является борцом против несправедливости, диссидентом и испытала чувство гордости за него, когда однажды зимой застала в бойлерной, где он дежурил по трое суток в неделю, группу иностранных журналистов с их микрофонами, фотоаппаратами и кинокамерами. Лева давал интервью по поводу «Хроники текущих событий».
Леву могли арестовать в любую минуту. Она боялась за него так же, как теперь за слепого старика.
Лева же ничего не боялся. Говорил, что его хранит Бог. Он был верующий. Приобщил и ее к вере в Иисуса Христа. И когда его знакомый священник тайно крестил Маню у себя дома, Лева стоял рядом со свечкой в руках, стал крестным. После совершения таинства поздравил ее, поцеловал в щеку.
Маня обожала его, безоглядно выполняла все поручения. Была убеждена, что вскоре тот же священник их обвенчает.
И тем невыносимее, как мука смертная, было услышать от Левы: «Манечка, поедешь завтра утром провожать меня в Шереметьево? Уезжаю в Америку. КГБ принудил к выбору: эмиграция или арест».
…Они приехали рано, в шесть утра, за пять часов до вылета самолета. Нужно было пройти таможню, где перетряхивали и прощупывали все вещи, книги из двух больших чемоданов Левы. Отдельно Лева вывозил плотно завернутую в клеенку деревянную скульптуру Христа, подобранную им когда?то на перекрестке молдаванских дорог у подножия поломанного креста. Скульптура была уже без рук.
Он не успел оформить в комиссии при Министерстве культуры разрешение на вывоз высокохудожественного произведения искусства. И таможенники вывоз запретили.
— Возьми себе, — сказал Лева. — Будет память.
