перебивающие друг друга вопли магнитофонных певцов и певиц.
Пожалел о том, что поздно вышел поплавать, что приехал вообще, поддался на уговоры друга.
Приостановился. Закурил.
Спускаться к пляжу, искать себе место в этом лежбище, протискиваться к взбаламученной воде — не таким я представлял себе свидание с морем.
Ничего не оставалось, кроме как влиться в поток людей и направиться к пляжу дома творчества, куда пускали по пропускам и где заведомо должно было быть посвободнее. Зато там ждала другая напасть— неминуемая встреча со знакомыми писателями, бесконечные пересуды о литературных делах, последних новостях политики.
Шел в толпе мимо торговцев, продающих поделки из полудрагоценных коктебельских камней, открытки с видами того же Коктебеля, надувных резиновых крокодилов, плавки, панамки, солнцезащитные очки. Тут же дымили мангалы с жарящимися шашлыками.
И, наконец, увидел возвышающийся над металлической оградой, над вершинами деревьев Дом поэта.
Серый, с деревянной лестницей, ведущей к широкой открытой террасе второго этажа, с высокими венецианскими окнами мастерской, площадкой над мастерской, где когда- то стоял телескоп. Дом, казалось, пребывал вне этого курортного мельтешения, этого торжища, вечный, как холмы и море.
Вспомнилось, как после грохота февральского шторма, когда подхваченные бурей соленые брызги срывались с седых гребней волн, долетали до стекол, неожиданно грянула солнечная теплынь и тишина.
Мария Степановна впервые отперла передо мной дверь мастерской, где в пол–окна синело море, а на полу, на картине Диего Риверы, на бюсте царицы Танах, на мольберте, высохших тюбиках красок лежали солнечные блики.
Только теперь я понял: много лет ждал этой встречи с Домом, ради нее приехал. Мария Степановна давно умерла и, по слухам, похоронена на вершине отдаленного холма рядом с могилой своего мужа, Максимилиана Волошина. Хотелось верить, что осиротелый дом все эти годы ждал меня, когда- то долгими зимними ночами слышавшего потрескивание половиц, словно по комнатам бродили призраки людей, чьи фотографии в старинных рамочках висели по стенам: тот же Максимилиан Волошин, Цветаева, Горький, Мандельштам… Почувствовав, что призраки этих славных, знаменитых людей ощутимо давят, мешают быть самим собой, я вынес свой столик на террасу и в любую погоду работал за ним, закутанный в пальто и шарф.
…Шел вдоль ограды, убыстрял шаги, пока не увидел там, в садике, за шеренгой аккуратно подстриженных кустов тамариска большую группу курортников, перед которыми с указкой в руках стояла женщина–экскурсовод.
— Пока предыдущая группа заканчивает осмотр, — говорила она, — я расскажу вам об этом всемирно известном доме поэта и художника Максимилиана Александровича Волошина. Гражданка, вон та, в шортах, косточки от абрикос нужно кидать в урну. Итак, продолжаю…
Дошел до калитки, увидел возле нее сидящую на табуретке старушку–контролершу и понял: чтобы попасть на заповедную территорию, теперь нужно приобрести билет.
Будочка кассы была тут как тут. Встал в конец разомлевшей от зноя и безделья очереди. Будочка оказалась оклеена афишами, извещавшими о вечернем концерте какой?то певицы–исполнительницы романсов на стихи Марины Цветаевой и о цикле лекций московского литературоведа «Новое об отношениях между М. Волошиным, А. Грином, М. Цветаевой и другими гостями Дома поэта».
Покупая билет, я усмехнулся в душе, вспомнив, как вдова Волошина Мария Степановна однажды призналась мне, что возненавидела Грина— этого одинокого спивающегося человека, обладающего редчайшим даром подлинного романтика. Возненавидела после того, как застала зимней ночью в гостиной, писающего в кадушку, где росла пальма.
…И вот я поднимался вслед за экскурсионной группой по лестнице на столь памятную террасу.
Наверху оглянулся.
Карадаг, гора Сюрю–кая были на месте.
— Итак, мы с вами находимся в доме, который не раз посещали знаменитые писатели и художники, — тараторила женщина–экскурсовод. — Кроме уже перечисленных, здесь бывали Андрей Белый, Богаевский, Валерий Брюсов, прославившийся до революции своими строчками: «О, закрой свои бледные ноги!» Кто из вас знаком с творчеством Валерия Брюсова?
Я обогнул почтительно внимающую толпу и вошел в приоткрытую дверь первой комнаты.
— Куда вы?! — раздалось за спиной. — Все идут вместе со всеми! Да еще с полотенцем!
Навстречу уже шла изможденная женщина в очках. — Гражданин, возвращайтесь в общую массу.
— Жил тут полгода, — затравленно произнес я, снимая с плеча полотенце. — Вместе с Марией Степановной, больше пятидесяти лет назад… Хочу увидеть комнату, где спал, взглянуть на мастерскую и все— уйду.
— Погодите, погодите! А Мария Степановна вам что?нибудь рассказывала? Вспоминала?
— Рассказывала, вспоминала.
— Любочка! Люба, у тебя ключи? — обратилась она к появившейся в проеме другой двери девушке в сарафане. — Открой, пожалуйста, товарищу все помещения, в том числе кабинет и мастерскую, а потом возьми чистую тетрадь, и мы запишем его воспоминания. Они могут быть бесценны. Я, видите ли, цветаевовед, а последнее время занимаюсь еще и Александром Степановичем Грином. Посвятила двум этим гениям свою жизнь.
Девушка, звеня связкой ключей, повела меня по дому.
Я, замерев, стоял на пороге той комнаты, где возле рояля ютилась когда?то раскладушка. Рояль был цел. Однако что?то здесь изменилось. Исчез узкий карниз на стене, где стояли иконы, под которыми горели лампадки, а в Рождество Мария Степановна, встав на стул, зажигала еще и длинный ряд свечек. — Люба, а где иконы? — тихо спросил стоящую за спиной девушку.
— Ой, наверное, с тех пор, как вы здесь были, столько раскрадено.
— Милиция не охраняет? — Вы знаете, честно говоря, последние годы не столько милиция, сколько местная мафия, — она понизила голос точно так же, как дежурная в доме творчества. — Им, ворам, выгодно, чтобы сюда стекались посетители со всего Крыма. Автобусами возят.
— Понятно. Что ж, заглянем в мастерскую? И еще я хотел бы подержать в руках ту дореволюционную Библию, которую меня заставила впервые прочесть Мария Степановна. Можно?
— Ой, не знаю. Вся библиотека Волошина заперта в шкафах. Ключи у директора музея, а он сейчас в Москве на симпозиуме.
— Что ж…
Мы перешли в мастерскую, где все как будто оставалось по–прежнему. Потянуло найти полку с коллекцией заморских раковин, посидеть на ступени лесенки, ведущей наверх в кабинет, как сидел я когда?то, слушая несколько неодобрительные рассказы Марии Степановны о том, как Макс занимался здесь магией, читал эзотерические сочинения Папюса. Но сюда уже вваливались туристы со своей экскурсоводшей. — Кем вы здесь работаете? — спросил я девушку, когда мы вышли на опустевшую террасу.
— Стажируюсь. Я аспирантка из Санкт–Петербурга. Со школы изучаю творчество Цветаевой. Знаете, честно говоря, последние годы она мне снится, чувствую, что вступила с ней в духовный контакт…
— Ясно. А можно пока что здесь покурить? — Конечно–конечно! Я сейчас сбегаю за тетрадью, и мы с моей начальницей— замдиректора по науке, вас подробно опросим.
Я закурил. Подошел к перилам террасы. Внизу скапливалась новая группа.
Остроконечная гряда Карадага все так же обрывалась в море могучим профилем Максимилиана Волошина. Впрочем, теперь больше похожим для меня на профиль человека, настоявшего на том, чтобы я поехал сейчас в Коктебель.
Лестница задрожала от топота. Снизу поднималась новая экскурсия.
— Не сметь курить! В очках, а не видите — написано: «Не курить», — эк скурсоводшу трясло от негодования.
