— Извините, — я сбежал по ступенькам лестницы.
Не прошло и десяти минут, как я плыл в море, оставив одежду и полотенце на гальке писательского пляжа.
«О чем им рассказывать? — думал я. — Что Максимилиан Александрович не мог иметь детей, и Мария Степановна от этого очень страдала? Что фашисты, захватившие Крым, хотели занять Дом под комендатуру; что потом, уже в послепобедный год, партийные власти пытались отнять Дом для отдыха адмиралов черноморского флота… В обоих случаях Мария Степановна, раскинув руки, становилась на пороге и просила: «Сначала убейте меня! И тогда делайте, что хотите!» Только воля Божия спасала хрупкую, беззащитную женщину. И Дом. Спасет ли его теперь?»
Отсюда, из чистых вод морской дали, куда я заплыл, виднелся лишь верх башенки–мастерской над зелеными кронами деревьев.
В год, когда мне довелось там жить, меня отделяло от Максимилиана Волошина и его гостей гораздо меньше времени, чем сейчас от самого себя тогдашнего…
Эта мысль поразила.
От долгого плавания я ухитрился подмерзнуть и лег ничком на расстеленном поверх раскаленной гальки полотенце.
Послышалось, будто кто?то окликает меня. Приподнял голову. Долговязый молодой человек с русой бородкой шел, переступая через тела загорающих, растерянно выкликая мое имя.
Встал, в одних плавках направился к нему.
— Меня зовут Александр, я дьякон, — представился незнакомец. — Александр Мень, когда узнал, что мы с женой уезжаем в Коктебель, просил непременно отыскать вас в доме творчества. Чтобы вам не было тут одиноко.
— Так и сказал?
— Да.
Мы тут же уговорились к вечеру, когда спадет жара, встретиться у Дома поэта и пойти на могилу Волошина.
Удивительно! Обласканный заботой друга, теперь, возвращаясь с пляжа по набережной, я не только не испытывал раздражения при виде торжища, жарящихся шашлыков и коловращения курортного люда, но поневоле залюбовался колоритной картиной кипения жизни.
…Путь к вершине одного из холмов, где находятся одинокие могила Максимилиана и Марии Степановны долог. По дороге Александру, его жене и мне удалось собрать скромные букетики полевых цветов, переложенных горько пахнущей полынью.
Когда?то поверх могилы Волошина был выложенный агатами, халцедонами и сердоликами крест. Теперь его не было.
Зато мы положили наши букетики. Дьякон отслужил панихиду. А я стоял с горящей свечой в руке и думал о том, что Волошин и его самоотверженная Мария Степановна славно прожили свои, именно свои неповторимые жизни. В отличие от сонма волошиноведок, цветаеведок, живущих чужими жизнями…
В небе затрепетала первая звезда, когда мы двинулись обратно.
Холмы отдавали тепло прошедшего дня, дорога вела под уклон. Сверху стала видна безлюдная бухта.
— Искупаемся? — предложил я.
Мы спустились к воде, разделись и поплыли под звездами.
Александр нырнул, с шумом вынырнул, снова нырнул.
Мне тоже захотелось нырнуть, хотя я не умею этого делать.
Попытался кувырнуться вниз головой. Почувствовал— произошло непоправимое. Завопил:
— Очки! Морем стянуло очки!
— Минутку! — отфыркиваясь, крикнул показавшийся из воды Александр.
Тут же нырнул. Скрылся из глаз. Через минуту в темноте поднялся силуэт руки с очками.
— Как тебе удалось их нашарить? — удивилась по пути назад его жена.
— Ничего особенного. Они выделялись на светлом фоне песка.
…Впереди теплились огни Коктебеля.
Катапульта
В этой истории ничего не выдумано. Пересказываю так, как услышал ночью в коридоре вагона от очень старого человека, который вез с собой мольберт и прочее снаряжение живописца. Мы стояли у полуспущенного окна, курили, глядя на проносящиеся в темноте редкие огни.
Порой с незнакомым человеком легче разговориться, чем с самым близким.
Помню, меня в те годы особенно мучило несоответствие между тем, о чем я пишу, и тем, как вынужден жить сам. Между словом и делом. Родные люди, да и читатели моих книг, познакомившиеся со мною, видят, что я не совпадаю с их представлением об авторе.
Не все понимают, руки связаны… Я знал, конечно, что с писателями, людьми искусства вообще так бывает всегда или почти всегда. И это меня тем более мучило: неужели полное соответствие невозможно?
Мой попутчик улыбнулся.
— Еще не хватает, чтобы старушка Агата Кристи на самом деле была убийцей… Но вот что я расскажу вам. Я, видите ли, наверное, один из последних оставшихся, кто брал Перекоп. Мы ворвались в Крым, громя белую армию. Меня ранило. Шарахнуло из пулемета по ногам. Мне было тогда восемнадцать лет. Представьте себе — раненый красноармеец, у которого в России никого не осталось. Так я и загнивал в Крыму, в госпиталях. То после очередной операции лежал распятым на деревянных досках, то лечили евпаторийскими грязями…
За эти годы начал рисовать. И пристрастился к чтению. Что я мог еще делать в моем положении? Книги мне добывали санитарки, врачи… Что добывали, то и читал. Случайные книги.
Так, случайно, попала в руки книжечка одного автора, который меня жутко заинтересовал. Потом, нескоро, другая. Я просто грезил его рассказами и повестями. Он был не похож ни на каких писателей в мире!
Погодите–погодите. Скоро сами догадаетесь, о ком идет речь.
Короче говоря, страстно хотел увидеть его, познакомиться. Думал, что?то необыкновенное, чего в жизни не бывает и быть не может. Но он был. Живой. И, как слышала одна медсестра, относительно близко— где?то в Старом Крыму!
Теперь догадались?
Так вот, представьте себе такое, несколько плакатное зрелище: красноармеец на костылях, в буденовке, в заштопанной шинели, с тощим вещмешком за спиной движется пехом из Евпатории по восточному Крыму… Лето, жара. Хорошо хоть тогда в русских и татарских селениях были добрые люди: можно было напиться воды, переночевать.
Вы, наверное, думаете— наглец. Ведь я стремился туда, где меня никто не ждал. Точного адреса не было, не мог послать вперед себя открытку или письмо.
По молодости лет я был убежден, что этот писатель обитает в каком?нибудь старинном замке вроде Ласточкина гнезда или, на худой конец, в древней генуэзской башне вроде той, у развалин которой я заночевал в Судаке.
Попасть оттуда в Старый Крым можно, преодолев горный перевал. Нужно фанатическое стремление к цели, безрассудство молодости, чтобы в тогдашнем моем положении решиться на эту авантюру. Хорошо хоть я вышел рано— в четвертом часу утра, до жары. Чуть заметная тропа вела через буковый лес к хребту.
На перевале, помню, встретились два пастуха, перегонявшие стадо коз. Угостили молоком, сыром. Там я отдохнул, поспал. Спускаться было полегче.
Бывали ли вы в Старом Крыму? Тогда, во всяком случае, это был утонувший в пыли поселок,
