Младшего, самого хулиганистого, звали в честь моего друга- Донато.
6.
Отвозя накануне поздним вечером обратно в храм, Нардо прямо?таки навязал мне ключик от принадлежащего его семейству сарайчика- раздевалки на пляже,
— Нумеро диечи, — сказал он — Номер десять.
Не нужен был мне этот ключик, как не нужен и пластиковый стул, при каждом моем появлении всучиваемый добрым Марко.
…Под утро я проснулся от перестука капель. Выглянул в окно. Плиты двора тускло поблёскивали от влаги. В мокрых листьях платана сиротливо попискивала какая?то птица.
«Аве Мария грацие, пьена…» — как всегда доносилось из?за двери Донато.
На кухне из раскрытого окна несло свежестью раннего, дождливого утра. Впору было включить свет. Но что?то родное, московское зазвучало во мне, словно мелодия. Я уже слышал её когда?то давним воскресным yтром. Шёл под таким же дождиком на первый сеанс в кинотеатр «Повторного фильма», видел по сторонам улицы ещё спящие дома с раскрытыми дверями на балконы, с выставленными на них растениями.
Не знаю, знакомо ли читателю это чувство некой неслышимой музыки…
— Пьёшь чай? — спросил Донато, появляясь в дверях. — Сегодня мог бы спать. Плохая погода.
— Хорошая.
— Хочешь в такую погоду на пляж?
— Хочу, с твоего позволения.
— Молодец! Поехали! Сегодня вместе обедаем у Лючии. Обижается, что ты до сих пор не был у неё.
…И вот после плаванья под дождём я, одевшись, сидел на своём стуле в
полутьме сарайчика № 10. Дверь оставил открытой. Серый свет с воли озарял развешанные по стенам резиновые круги, маски для подводного плаванья, ласты. По углам стояли свёрнутые циновки, сложенные зонты и шезлонги. Под ногами валялись детские ведёрки, совочки.
Плаванье заняло минут двадцать. До встречи с Донато оставалось более двух часов.
Идти прятаться от дождя в павильончик, докучать своей особой Пепино и Марио не хотелось.
Большой, чёрный щенок появился на сером пространстве пляжа. Бегал кругами по отсыревшему песку, что?то выискивал. Постепенно приблизился, заметил меня. 3амер, с любопытством приподняв мохнатые уши. Затем переступил порожек, приблизился вплотную, сел. Я погладил его.
Нечем было угостить. Ничего кроме ласки не мог подать я вымокшей псине. Грустно мне стало. Как?то безнадёжно.
Кто?нибудь подумает — «Как сыр катается в масле, неизвестно за что носят его чуть ли не на руках, плавает в Адриатике, предаётся воспоминаниям…»
Вот стукнет тебе, читатель 75 лет, быть может поймёшь, что это такое- последний отсчёт времени, когда так получается, чтo вот эта собака меня почти наверняка переживёт, будет так же весело бегать по пляжу, а тело моё будет гнить в гробу под землёй. И насущный не только для меня эксперимент останется неосуществлённой мечтой чудака, вздумавшего бросить вызов старости.
…Вот в такой же пасмурный день вылетаю из своего дома. Дождик сечёт лицо. Я преисполнен надежды. По правде сказать, жалкой. Три года, как, закончил свой сокровенный, многолетний труд роман «Здесь и теперь». И три долгих года не могу его опубликовать.
Особая дьявольщина заключается в том, что рукописью зачитываются все, кому она попадает в руки. В том числе и редакторам крупнейших издательств. В стране началась перестройка, на свет выходят произведения замученных, погубленных сталинским режимом писателей, а моей книге не дают дойти до читателя.
Если бы тогда знать, что через два года она все?таки будет опубликована. Одно издание за другим! Я, возможно, и позабыл бы о том дне, воплотившем в себе всю долгую пору отчаяния и унижений, когда месяц за месяцем ходил по редакторам и везде получал отказ, особенно болезненный тем, что эти отказы непременно сопровождались нежеланием вернуть мне мою тяжкую, как крест, папку с пятисотстраничной рукописью, ибо не все родственники и друзья этих редакторов успели её прочесть.
«То, что вы написали — ни на что привычное не похоже. Жизненный опыт, из которого вышла ваша книга, необычаен. А все необычайное вызывает, одновременно жгучий интерес и опасение, — говорят мне в редакции тонкого журнала «Огонёк», — Мы попробуем опубликовать несколько глав, при условии, что вам удастся получить у какого?нибудь известного, маститого писателя небольшое вступление. Хоть полстранички, хоть несколько строк».
Не иду- лечу к этому «известному, маститому». Бывшему моему соученику по Литературному институту. Мы не виделись много лет. Этот спесивый человек, ставший живым памятником самому себе, неожиданно быстро прочёл рукопись, сказал по телефону, что она ему понравилась, что он просит повременить несколько дней, чтобы дать возможность прочесть моё произведение его жене. Что он, конечно же, напишет своё вступление для «Огонька».
«Напечатают хоть несколько глав, — думал я, нажимая кнопку звонка его квартиры, — может, после этого издательства осмелеют…». Эх, пёсик, пёсик, итальянская животина, неужели тогда я был несколько мгновений счастлив жалким проблеском надежды?
Маститый писатель встречает в передней, смотрит как я снимаю плащ, кепку, цепляю их на вешалку, проводит в гостиную, где находятся его секретарь и, кажется, литературный агент, усаживает. Сам садится поодаль в кресло у окна. И начинает длинно рассказывать о том, как недавно летал в США, о своих впечатлениях и встречах.
«Господи! Сделай так, чтобы он поскорей написал свои несколько
строк, отдал мне папку с рукописью!» — молю я про себя.
А тот всё продолжает делиться своими американскими впечатлениями.
Дикая, нелепая мысль зарождается в сознаний: он ничего на напишет. Именно потому, что рукопись ему действительно понравилась, он позвал меня для того, чтобы полюбоваться на бывшего приятеля представшего перед ним в качестве просителя.
Наконец, иссякает. Поднимается с кресла, достаёт из секретера красного дерева папку, молча вручает мне.
— А несколько строк для редакции? — спрашиваю я. Секретарь и литературный агент с любопытством смотрят на нас.
— Нет. Решил не писать.
Провожает в переднюю. Стоит и смотрит, как я долго не могу попасть
рукой в рукав плаща.
Выходя, понимаю, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не переступлю порог этого дома.
Но проходит всего несколько недель и эта история получает неожиданное какое?то уж совсем низкопробно — достоевское продолжение. Утром звонит жена «известного и маститого». Мы были с ней знакомы, когда она стала его невестой.
— Знаешь что, — как ни в чём ни бывало, говорит она, — ты ведь живёшь
по такому?то адресу в такой?то квартире? Так вот, эта квартира нам очень нужна. Так получилось, что мы покупаем все четыре квартиры на твоём этаже. А тебе взамен отдадим другую, в другом месте.
— Извини, — перебиваю я, — Не хочу никуда переезжать.
— Но ты должен! Нам это нужно, срочно! Поможем тебе переехать. Переедешь за наш счёт.
— Послушай, с какой стати? Здесь жили и умерли мои родители, сюда ко мне много лет приезжал отец Александр Мень.
— Очень просим! — настаивает она. Сами оформим все документы. В течении нескольких дней. Приплатим тебе, в конце концов!
