сантиметре.
Елена Семёновна стала стесняться меня звать. И тогда выяснилась ещё одна удивительная вещь. Оказалось, можно с не меньшим успехом снимать боли и зуд по телефону! Мало того, даже и телефон не нужен. Лишь бы я знал человека, которому стараюсь помочь, за которого молюсь.
Никакие расстояния при этом не помеха.
…Однажды ко мне привели крайне обеспокоенного человека, получившего назначение на работу в Канаду. Он должен был стать корреспондентом радио и телевидения. Выяснилось, ему придётся там заново сдавать экзамен на право вождения автомобиля. И пройти медицинскую комиссию. А у него природное, с детства, высокое давление. По тамошним меркам с таким давлением получить права ему не светило…
Мы договорились, что, прилетев в Канаду, он сообщит мне о дне и часе по московскому времени, когда ему предстоит войти в медицинский кабинет. Через несколько дней он позвонил. Точно в указанный срок, затаив дыхание, ярко представил себе этого человека, очень простым способом снизил его давление до идеального показателя: 120 на 80.
— Выдали права! – услышал я на следующий день ликующий голос из Канады. – Было сто двадцать на восемьдесят! Как вам это удалось?
«Замечательно! – воскликнул отец Александр, когда я рассказал ему об этой истории. – Таких случаев воздействия на расстоянии и в научной и в религиозной литературе накопилось множество. Было бы очень важно, чтобы вы написали о своём опыте, о том, как дошли до такой жизни».
Я признался, что давно подумываю о подобной книге. Завёл специальную тетрадь, прикидываю план, сделал несколько набросков, или, как говорят художники, «подмалёвок».
— Дерзайте! Благословляю.
Вдохновлённый, я приступил к работе. И тут выяснилось, что новое содержание, которое я нёс в себе, не укладывается ни в какие старые формы. Я ринулся перечитывать классиков, листать сочинения современников. Ничто даже отдалённо не напоминало о том, что смутно мерещилось мне. Не на кого было опереться.
В одиночестве стоял я перед казалось бы неразрешимой задачей.
Шёл месяц за месяцем. Ко мне приезжали десятки и десятки пациентов. Со всего Союза, из–за рубежа. Порой присылал больных отец Александр. Как–то зимой появилась постанывающая старушка, переломленная радикулитом, подала записку: «По возможности разогните Елену Владимировну. Она провела много лет в лагерях. Вообще, возьмите её под свою опеку». В конце записки был нарисован лопоухий зайчик.
Как же было приятно, когда боли исчезли, и старушка тут же, притопывая ногами в валенках, станцевала мне «яблочко». Вот это был гонорар!
А работа не двигалась. От отчаяния я решил поискать какого–нибудь серьёзного писателя, посоветоваться. Писательская братия, как ты знаешь, была мне чужда. И я был ей чужд. Зато читатели моих книг одолевали телефонными звонками, письмами. Вёл с некоторыми из них переписку, встречался у себя дома. Это нужно было им, как правило, одиноким людям. Решению день и ночь стоящей передо мной задачи они помочь не могли.
Итак, однажды я отправился в Союз писателей в наивной надежде с кем–нибудь посоветоваться. Попал туда в обеденный час. «Мастера слова» сконцентрировались в Дубовом зале ресторана, вкушали, шумно обсуждая последние писательские новости. Едва нашёл себе место, заказал какое–то второе блюдо, принялся озирать зал, эти сытые, потные лица, брюзгливую надменность богатеев, заискивающие взгляды прихлебателей.
Ощущение сиротства пронзило меня. Опять я был затерян среди людей. Без семьи. Без мамы. Нужный всем, кому плохо. И, как всегда, ненужный никому.
В зале появилась давняя знакомая, заведующая библиотекой. Она кого–то искала. Заметив меня, переменила направление, подошла.
— Володя, где вы пропадаете? Между прочим, насколько я знаю, срочно формируется туристская группа в ГДР. Там не хватает одного или двух человек. Поездка дешёвая, с дотацией. Пока не поздно, поднимитесь на второй этаж, напишите заявление.
— Дешёвая, не дешёвая – нет денег.
— Вы ведь никогда не были за границей? А тут поездка в братскую страну… Напишите. Что вам стоит? На всякий случай.
Из интереса, пустят меня или не пустят, написал. Через несколько дней рассказал об этой авантюре отцу Александру.
— Я вам руки не подам, если не поедете. Нет денег – достанем, пустим шапку по кругу. Вам сейчас нужно проветриться, сменить обстановку. Эту библиотекаршу Господь послал.
Как загадочным образом уже случалось, как раз я получил на «Мосфильме» крупный денежный аванс под заявку на новый сценарий. Впоследствии, конечно, не поставленный. Шапку по кругу пускать не пришлось.
Выпустили. После того, как я прошёл собеседование в Краснопресненском райкоме партии. Так было заведено. Хотя никакого отношения к партии я не имел. Старики–ветераны Отечественной войны, отставленные от участия в более серьёзных делах, задавали довольно глупые вопросы, например, почему я выбрал для поездки именно ГДР. Я соврал, что собираюсь писать книгу о бывших фашистских странах – Германии, Италии и Испании, начинаю накапливать материал.
Им понравилась основательность подхода. Пока они тужились, шёпотом советовались между собой, придумывая какой–то новый вопрос, я смотрел на эти старые лица, на затёртые орденские планки, прикреплённые у лацканов их обтрёпанных пиджаков, и думал о том, что я, еврейский мальчик, остался жить благодаря этим бывшим солдатам.
Уж не знаю, что отразилось на моем лице, один из них вдруг поднялся, торжественно сказал: «Товарищ Файнберг, вы свободны. Желаем удачной поездки».
Впервые оказавшись за границей, я испытал все положенные советскому человеку комплексы – удивление перед сравнительно благополучной жизнью, чистотой городов. И в Берлине и в Дрездене, и в Лейпциге терзало ощущение того, что каких–нибудь сорок лет назад на этих же чистеньких улицах меня рано или поздно обязательно бы остановил патруль.
Смотрел на степенных горожан, на доброжелательных продавщиц в магазинах цветов и не мог не думать о том, что эти люди, в случае если бы фашисты победили мою страну, так же прогуливались бы, торговали цветами, лопающимися от жира сосисками…
В Бухенвальде, едва войдя с нашей писательской группой на территорию лагеря смерти и увидев в музее за стеклом горы человеческих волос, предназначенных для набивки диванов, фотографии наголо остриженных живых мертвецов, я тут же вышел за ограду, не было сил идти дальше, осматривать со всеми бараки, печи крематория.
Курил на скамейке под огромным, развесистым деревом, помнящим, как в эти ворота втягивались под конвоем эсэсовцев и овчарок тысячи и тысячи невинных, и понимал, что не прощу. Никогда.
А ведь Евангелие призывает к прощению, Христос говорит: «Любите врагов ваших»… Я чувствовал, что теряю Бога, не согласен с Ним. Было полное ощущение богооставленности.
Заветная тетрадь с планами и набросками первой главы без толку болталась в дорожной сумке вместе с молитвенником. Постоянно свербило мозг чувство беспомощности перед громадным накопившимся материалом, унизительное чувство бессилия перед задачей, возложенной на меня отцом Александром.
По пути в Лейпциг, где мы должны были прожить три дня, нашу группу на несколько часов завезли в Веймар.
Мне было интересно посетить с экскурсией дом–музей Гёте – любимого писателя, мудреца, и мемориальную квартирку Шиллера. С трепетом осматривал я экспонаты, картины, античные бюсты в богатейших хоромах Гёте, увидел у выходящего в сад окна столик с детскими игрушками. Оказалось, устав от работы, великий писатель приказывал слуге созвать окрестных детишек. Играл с ними, потчевал фруктами и конфетами.
Шиллер, близкий друг и соратник Гёте, жил по соседству, в десяти минутах ходу. Непрезентабельный домик, второй этаж, несколько убогих комнатёнок. На письменном столе под стеклом лежали пожелтевшие бумаги поэта.
