— Что там написано? – спросил я экскурсоводшу.
— На одной – составленный ещё в юности список произведений, которые он хотел написать. Почти всё, именно в той последовательности, как задумано, было им выполнено. На другой бумажке подсчёты долгов за квартиру, за дрова, за провизию. Всю жизнь он очень бедствовал, болел туберкулёзом… Умер молодым.
— А как же богатый друг Гёте?! Неужели он не мог купить ему дров?
— У нас так не принято, – сухо ответила эта русскоговорящая немка.
Показалось, что я схожу с ума.
Вечером в номере лейпцигского отеля обречённо вынул из сумки тетрадь с перечёркнутыми планами книги. Заодно и молитвенник. Долго пытался хоть как–то упорядочить хаос тем, событий и путешествий. Почувствовал себя совсем бессильным перед этим хаосом.
Вспомнил, что за всё время путешествия ни разу не молился.
Синяя книжечка раскрылась на странице, где помещена молитва «Перед началом всякого дела». Наизусть я её не знал. Прочёл сначала про себя, с трудом продираясь к смыслу сквозь церковно–славянскую терминологию, а потом вслух.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл пречистыми устами Твоими: яко без Мене не можете творити ничегоже, Господи мой, Господи, верою объемь в душе моей и сердце: помози ми грешному сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.»
Утром проснулся с головной болью. Не хотелось тащиться со всеми на знаменитую лейпцигскую ярмарку. Кроме того, не давала покоя история взаимоотношений Гёте и Шиллера. Я решил, что экскурсоводша была некомпетентна. Вздумал сам снова посетить квартиру Шиллера, разобраться.
С утра пораньше, не позавтракав, с трудом отпросился у руководителя группы и отправился поездом в Веймар, благо ехать было недалеко, час или чуть больше.
Поездка оказалась напрасной. В тот день все музеи были закрыты то ли по случаю какого–то праздника, то ли потому что на маленькой центральной площади тоже была ярмарка, где торговали цветами, длинными связками лука, жарили на вертелах поросят. Пахло дымом, палёной шкурой.
Долго бродил я по старинным улочкам, пока по одной из них неожиданно не вышел на ту же площадь.
Ярмарка кончилась. Бородатый дворник в комбинезоне складывал и уносил куда–то в подворотню опустевшие лотки, подметал мостовую.
Ноги мои гудели от усталости. Сел на скамейку под деревом, подумал о том, что давно пора где– нибудь перекусить, только вынул из кармана пачку «Явы», как рядом опустился, переводя дыхание, дворник, окончивший приборку площади. Тоже вытащил из кармана сигареты.
Напрягая память, коверкая немецкие слова, я предложил ему попробовать свои, московские.
— Данке, – поблагодарил он, закурил.
Кое–как завязался разговор. Он понял, что я турист из Советского Союза. Очень удивился, когда узнал, с какой целью я оказался в Веймаре.
— Да! Да! Это так есть, – с трудом понимал я немецкую речь. – Экскурсовод не совершила ошибки. Кто вы есть? Какова ваша профессия? Какова ваша национальность? Еврей? Юде?
Несколько похолодев, ответил, что я писатель. Еврей.
Дворник почему–то обрадовался, сказал, что одновременно является студентом философского факультета. Предложил пойти к нему домой пообедать. Встал и, обратясь к стоящему напротив старинному четырёхэтажному дому, завопил:
— Луиза! Лизхен!
На третьем этаже с грохотом растворилось окно. В нём показалась молодая женщина с бигуди в волосах.
Сколько я мог понять, дворник предупреждал её, что сейчас поднимется с этим иностранцем кушать. Спрашивал, готов ли обед.
Та в панике замахала руками. По–моему, стала ругать его на чём свет стоит. Дворник решительно взял меня под руку и повёл налево к ещё болеё старинному зданию, на фронтоне которого была укреплена мемориальная доска, а над входом – вывеска ресторана.
— Что за дом? – спросил я на немецком, размышляя, впрочем, о скудном количестве денег в моём бумажнике.
Но спутник указал мне на другой дом поодаль.
— Там отель. Там останавливался Адольф Гитлер… А это – дом знаменитого художника Лукаса Кранаха–старшего. Внизу, в подвале, ресторан. Там сейчас перерыв. Но мне откроют и нам дадут миттагэссен.
К удивлению своему, чем больше мы общались, тем лучше я его понимал!
— Миттагэссен – обедать! – с энтузиазмом подхватил я.
На его звонок нам открыли. Мы спустились по лесенке в пустой ресторанный зал, уселись на высокие вертящиеся стулья у полукруглой стойки бара. В стороне, возле стены сидели, судача между собой, семь или восемь отдыхающих официанток в красных передниках.
— Генрих! – зычно позвал мой бородач.
Дверца в глубине бара открылась. С той стороны стойки появился человек в поварском колпаке. Вытирая руки о передник, он начал разговаривать с моим спутником, перебирать названия каких–то блюд. Я занервничал.
Дворник, видимо, понял моё состояние. Успокоительно похлопал по плечу. Одна из официанток вспорхнула с места и вскоре поставила перед нами на стойку по два громадных блюда с жареным мясом, картошкой–фри и большими, как лопухи, листьями салата. Повар нацедил по две большие кружки пива с высокими шапками пены.
Во время еды мы разговорились, если так можно сказать. Дворник, которого звали Герхард, легко понимал мою скудную немецкую речь. Я понимал его меньше. Но понимал! Удивительным образом школьные и институтские знания, казалось бы, давно забытые, всплывали…
Герхард знал и любил философию. Особенно Платона, то есть Сократа. Я решил показать, что тоже не лыком шит. Пустился в рассуждения о том, что Сократ всю жизнь слышал какой–то внутренний голос, своего «демона», о том, что и Жанна д’Арк слышала голоса ангелов. Спросил, верит ли он в Бога?
Герхард ответил:
— Изучающий философию не нуждается в гипотезе Бога. Хотя, конечно, «натюрлих», многое в жизни есть тайна. Человек странным образом живёт сразу в настоящем, прошедшем и в вечности.
Еда была очень вкусной. Пиво тоже. Вдруг я поймал себя на том, что занимаюсь миссионерской деятельностью – рассказываю, как через парапсихологию пришел к Богу. И заметил, что официантки перестали судачить, внимательно слушают наш разговор.
Кончилось тем, что одна из них вмешалась:
— Если есть Бог, почему он допустил, чтобы я сделала аборт, и у меня теперь не будет детей?
Я развернулся на своём вертящемся стуле и поневоле вступил в разговор сначала с ней, а потом и с другими официантками. Все они оказались несчастными. У кого ушёл муж, у кого остались родственники в Западной Германии, кто был болен.
Мы понимали друг друга! С надеждой слушали они мои слова о Христе, об отце Александре.
Через час мы с Герхардом сердечно попрощались с ними и покинули ресторан. Он, конечно же, за всё заплатил, довёл по тёмным улицам до вокзала, дождался вместе со мной поезда, обнял на прощание.
И пока я ехал до Лейпцига, почему–то всё время вспоминалась его фраза о том, что человек живёт одновременно в прошлом, настоящем и в вечности. Может, я его не так понял, но эти слова запали в душу. Вроде бы, тривиальная истина.
Когда я вошёл в отель, в свой номер с лежащим на столе синим молитвенником, я уже знал, как построить свою будущую книгу, которую назвал позже «Здесь и теперь».
Семь лет я писал это произведение. Тайно от меня отец Александр послал готовую рукопись на какой–то международный конкурс в Лондоне, где мне была присуждена первая премия. Кому–нибудь приз в
