меховой шоп Европы.
— Это из какого зверя?
— Из канадского бобра.
Стояла жара, градусов 40 в тени. Даже думать о шубе было противно. В том, что на жарком острове летом продавали зимние шубы, наверняка стоящие тысячи долларов, в том, что вроде бы разорившийся человек купил одну из них, в том, что чеченка зачем–то поглаживала и даже нюхала муарово поблёскивающую подкладку – во всём этом было тоже что–то абсурдное.
Взгляд мой упирался в даль, в торчащие справа и слева при входе в лиман, так называется бухта, два каменных столба, на которых почему–то стоят статуэтки косуль. А в глубокой древности, широко расставив ножища, над входом в бухту возвышался идол–колосс Родосский, и корабли проплывали под этим «восьмым чудом света», как рассказывала в автобусе наша гидша.
Согласно легенде, он развалился при землетрясении. А по–моему – сбежал, предвидя проявление назойливого роя ротозеев с жужжащими кинокамерами и щёлкающими фотоаппаратами. И я, кажется, знаю, куда он подался.
…В тихом провинциальном итальянском городке Барлетте, на побережье Адриатического моря стоит на постаменте высоченный идол. В средние века местные рыбаки нашли его после шторма на берегу. В протянутой вверх руке он держал скипетр – символ царской власти. По велению епископа скипетр вышибли и вставили крест. Так он и существует до сих пор. Правда, ноги не расставлены. Да и то, окрещённому идолу неприлично стоять раскорякой.
…Опять над кронами сосен светает. Скрипнула за спиной дверь. Марина выходит на терраску, обнимает сзади за плечи. На запястье её мелькают серебряные дельфинчики.
— Давай–ка померяем давление.
— Папочка, не болей!
Ах ты, кроха… Необычно рано вернулись вы сегодня из бассейна. Мама кормит тебя персиком, потом грудью, и ты засыпаешь рядом со мной, укрытая простынкой.
— Лежи, – шёпотом говорит Марина. – У тебя было 220 на 100.
И уходит за покупками. То, что утром и вечером предлагают за шведским столом, не очень–то годится грудному ребенку.
Лежим, старый и малый, оба по–своему беспомощные. И мне опять вспоминается зимняя Москва начала тридцатых годов. На этот раз ранние сумерки, Сретенский бульвар, я в компании таких же четырёх или пяти малышей, тесной группкой топающих в валенках от скамейки к скамейке за одетой в хлипкое пальтецо и шапочку с суконными наушниками форменной Бабой–ягой. Её зовут Матильда Генриховна. Она – бонна. Три раза в неделю гуляет с нами по этому бульвару и учит немецкому языку.
Дойдя до очередной скамейки, она счищает с неё снег вынутым из ридикюля специальным веничком, усаживает нас рядом с собой и заставляет повторять сначала хором, а потом и порознь нечто омерзительное. Например:
Или:
Мы ненавидим дрожащую от холода старуху. Ненавидим немецкий язык, прописные истины, надоевший бульвар с его редкими фонарями. Наконец, Матильда Генриховна извлекает из ридикюля очки, часики. Начинается сложный процесс вглядывания.
— Зибен! – объявляет она. – Цурюк!
То есть, семь часов, конец. Конец этому мучительству! Она разводит нас по домам, передаёт в руки пришедших с работы родителей. Мама всегда предлагает ей раздеться, выпить чаю, поужинать. Но, сколько помню, Матильда Генриховна отказывается, уходит.
Куда? Бабу–ягу становилось жалко…
Почему в моей памяти сохранилась Матильда Генриховна? Почему, глядя на тебя, я уверен, что должен написать о ней. Чтобы и ты знала, помнила. И все те, кто прочтёт эту книгу.
Рассказывая о вчерашнем посещении Родоса, я упомянул про то, как невзначай удалось позвонить в Москву, побеседовать с Толей, заехавшем к нам домой полить цветы. Я нарочно скрыл его ужасное сообщение о смерти моего тёзки Володи Л., давнего друга, оформителя моих книг. Это его картина – исполненное тушью каллиграфическое изображение слова «СЛОВО» на еврейском языке висит под стеклом в большой раме у нас дома.
Жена Володи позвонила, плача, как раз в тот момент, когда Толя начал поливать цветы. Среди ночи Володя проснулся, пожаловался, что странно давит за ушами. Жена поднялась, чтобы принести таблетку от давления, а когда вернулась к постели, Володя лежал бездыханен.
Он был значительно моложе меня. Всегда элегантно, со вкусом одевался, как истинный художник. Со вчерашнего дня я инстинктивно отгонял мысли о Володе.
Ты вернулась из бассейна, переоделась и, опять уходя с мамой, на этот раз к сараю соседнего отеля, где живёт знакомая лошадка и прыгают в клетке кролики, гладишь меня по виску, говоришь:
— Вставай, не спи. Хорошо пиши книжку.
Уходишь, ничего не зная о том, что людям свойственно умирать. И лошадке. И кроликам. Ученые говорят, даже звёзды умирают. Только им, наверное, это не больно. Хотя, кто знает…
Володя был некрещёным, неверующим, а поступал, как истинный христианин. Ни разу не слышал от него назиданий. Никого никогда не осуждал. Почему–то пришло же ему в голову изобразить мне в подарок библейское «Слово». То самое, которое было Вначале.
В те годы, когда я дружил с отцом Александром Менем, Володя сочувственно справлялся о нём, как– то чуть не пересёкся с ним у меня дома, помню, промолвил: «Не повезло».
Не повезло.
Позже в тот вечер, я разделил надвое и подарил Володе половину привезённого мною из Ашхабада редкого листового кактуса, который цвёл там нежнейшими ароматными цветами и давал очень вкусные плоды. Этот кактус у Володи прижился, цветёт и плодоносит. А та половинка, что осталась у нас мельчает, ни разу не дала ни одного бутона.
Вера Николаевна – знакомая специалистка из Ботанического сада сказала: «Вы его ослабили. Не надо было делить».
