рассказал о том, что к нему до сих пор приезжают кгбисты, пытаются так или иначе вырвать признание, будто он глубоко законспирированный немецкий шпион, ибо невозможно иначе уцелеть после расстрела. Даже к детдомовским детям подкатываются, чтобы следили за шоколадку, с кем встречается директор, кто к нему наезжает…
— А всего–то выкопали меня ночью партизаны из братской могилы в лесу и переправили самолётом в госпиталь на большую землю.
Спросил его о том, как это он ухитрился втереться в доверие к эсэсовцам. Калабалин ответил, что это – секрет, о котором он дал подписку не говорить.
— Что ты всё сидишь в темноте? – раздается с терраски тихий голос Марины. – Иди сюда. Давай помолимся вместе.
Утром после купанья развешивал для просушки плавки и полотенце на перилах терраски. Шлёпал босиком, наступил на что–то маленькое, круглое. Поднял. Это оказалась белая пуговичка.
— Откуда она? – спросил я, поднеся её к твоим глазам.
— Из белой страны.
Если вспомнить о том, что ты ещё не достигла двухлетнего возраста, поневоле опешишь.
Чем больше накапливается листов в этой рукописи, тем чаще спохватываюсь: с кем это я разговариваю, для кого всё это пишу? Для Ники той, которая сейчас, стоя на коленках в пластиковом кресле, почти лежит грудкой на столе и с увлечением малюет авторучкой на обороте моих черновиков, или же для той взрослой девушки Вероники, которая когда–то ещё сможет прочесть первую часть Большой книги?
Ты теперешняя и ты будущая, чем дальше я пишу, тем чаще смешиваетесь в моём сознании, и это осложняет мою задачу: отважно, ничего не упрощая, рассказывать о всё более и более важных, значительных историях, случившихся со мною здесь, в этом мире, куда ты попала такая беззащитная, весёленькая и по–своему мудрая. Как и все детишки. Пока они детишки.
Ну, ладно. Давно хочу поделиться с тобою своим непреходящим изумлением по поводу обычных на первый взгляд вещей.
Никочка, здесь, на Земле, есть не только такие люди, как ты, мама или же я. Есть лилипуты, карлики, есть люди узкоглазые, есть удивительно красивые чернокожие с фиолетовым отливом сенегальцы, есть целые материки, заселённые чернокожими и желтокожими людьми, есть на Севере племена эскимосов с их волшебниками–шаманами, а в африканских лесах – племена совсем маленьких, почти такого же росточка, как ты сейчас, пигмеев. Бывают ещё сиамские близнецы. Горбуны. Чревовещатели. Факиры, обладающие неразгаданным даром гипноза. Обо всём этом диковинном разнообразии тебе ещё предстоит прочесть в других книгах, со многим столкнёшься сама.
Я не факир, не чревовещатель и не шаман, но кое–чему научился в лаборатории у Йовайши и понял, что не зря на одной из первых же страниц Библии говорится, что Бог создал человека «по образу Своему и подобию».
И тебя тоже!
При всём том особенно странно, что вся земля покрыта грубыми шрамами границ, разбита на множество стран. Это делает её похожей на деревенское лоскутное одеяло. Разные племена и народы, как звери, метят границы своих владений.
…Когда мне было уже лет шесть или семь, я упросил своего папу Лёву купить мне на Трубном рынке птичку в клетке. Это было разноцветное, веселое создание – щегол. Он жил вблизи окна на этажерке. Расшвыривал пшено и просо сквозь прутья клетки, брызгался водой. Мама была недовольна. Но именно она ежеутренне вытаскивала заляпанную помётом газету со дна клетки, стелила новую.
Наступила зима. Мне щегол не то чтобы надоел. Я просто перестал обращать на него внимание, бурно опекаемый Ниной и Галей, школьницами, соседками по коммунальной квартире. Они были страшно увлечены модными тогда альбомчиками, заполняемыми стихами и слащавыми переводными картинками. Я был единственный мальчик в их компании. Поэтому они писали в заведённый для меня альбомчик такие, например, послания:
Они же заботливо вытирали мне сопли, заставляли мыть руки с мылом и показывали свои аккуратно обёрнутые учебники и тетрадки с промокашками, пеналы, ластики, ручки со стальными пёрышками– вставочками № 86.
Я мечтал тоже стать школьником. Однажды, когда в воскресный день перед Маем мама мыла окно, мы решили выпустить нашу птичку на волю. Клетка с раскрытой дверцей была перенесена на подоконник. Напротив рос брызнувший листвой старый тополь.
Щегол спрыгнул с жёрдочки на порожек клетки, некоторое время о чём–то подумал, затем перелетел на ближайшую ветку тополя. В лучах весеннего солнышка почистил пёрышки, щебетнул, взлетел повыше.
Оглушительное, нарастающее чириканье раздалось в округе. Со всего двора, со всех деревьев стремглав слетались к нашему тополю стайки невесть откуда взявшихся воробьёв. Казалось, их не меньше сотни.
Наш бедный щегол вместо того чтобы, спасаясь, влететь обратно к нам в открытое окно, шмыгнул на другое дерево, потом на крышу дровяного сарая, откуда и упал, насмерть заклёванный за то, что дерзнул вторгнуться на чужую территорию, нарушить границу.
— Чужаков не любят, – сказала твоя бабушка Белла, захлопывая окно. В глазах её стояли слёзы.
Она дала нам картонную коробочку, мы с отцом вышли и похоронили у сарая то, что осталось от нашего щегла.
Очень скоро, кажется, в то же лето, я вспомнил эту мамину фразу.
В те времена ещё бродили по московским дворам то деревенские бабы–молочницы, продающие из бидонов молоко от своих подмосковных буренок, то страшноватые цыгане с облезлым медведем на цепи, который танцевал под бубен, то – никогда не забыть! – юные брат и сестра – акробаты. Для них из окон на разостланный платок особенно щедро летели гривенники, бумажные рубли и даже десятки с вложенными в них для тяжести конфетками.
Однажды во двор вошёл, уже не в первый раз, диковинный человек. Язык не поворачивается назвать его старьёвщиком, хоть он и взывал, медленно обходя двор: «Старьё берьём, покупаем–продаём!»
Во все глаза глядел я всё из того же окна. Это был худой человек в длинном до пят синем плотно запахнутом стёганом халате и толстой косой. Чёрной до синевы. За спиной и на груди он нёс по длинному мешку. Я уже знал, что в них находится: в том, что за спиной – всякая матерчатая рухлядь, тряпки, старые рубашки; передний же мешок был набит серебристыми мячиками на длинных резинках, деревянными свистульками. Если подуть, из них выдувался резиновый шарик и раздавался звук «Уди–уди!»; бумажные веера с нарисованными на них пагодами, дракончиками или неслыханной красоты цветами; карманные зеркальца и яркие, похожие на большие конфеты, хлопушки.
Как ни странно, все эти вещицы, столь заманчивые для ребятни нашего двора и даже для Гали и Нины, меня не так прельщали, как сам этот всегда улыбающийся узкоглазый человек, который вместе с мешками невидимо, но явственно даже для меня влачил груз одиночества. Его, как почему–то и всех китайцев в Москве называли Ходя.
