Да, он был китаец. Самый настоящий. И–но–стра–нец, житель далёкой, загадочной страны – Китая.
Когда по радио, по папиному ламповому приёмнику пели песенку из кинофильма – «Любимый город в синей дымке тает…», мне слышалось: «в синий дым Китая»! Так я и напевал, когда меня никто не слышал.
Этот любимый мною Ходя менял свои замечательные игрушки на никому не нужные драные вещи. Куда он их потом сдавал, что с ними делал – не знаю. Знаю только, что старая папина гимнастёрка, почти новое вафельное полотенце и один протёртый шерстяной носок были утянуты мною из дома после того, как наш дворник дядя Федя, всегда подвыпивший, пытался метлою под зад изгнать китайца со двора, с чужой территории. Тогда–то я, наскоро нахватав все эти вещи, кинулся за Ходей на улицу – наш похожий на деревню Второй Лавровский переулок. Догнал, отдал, получил от китайца серебряный мячик с резинкой, хлопушку и веер. Долго смотрел ему вслед.
Смотрю до сих пор… И щегла вижу, помню, у него были выклеваны глаза.
…По тропинке под соснами с ручной тележкой, ведром и метлой передвигается мальчик, собирающий мусор, пустые пластиковые бутылки. Издали улыбается мне. Да это же родственник Махмуда, тот самый, что пёк на углях баранину там, вверху на перевале.
Почему–то чуть отлегает от сердца.
— Тебе видно, где мама?
— Там, – отвечаешь ты, указывая в сторону взбаламученных купальщиками прибрежных волн.
— Нет, ты показываешь на море вообще, а я хочу знать, где сейчас плавает мама Марина.
Ты с готовностью становишься ногами на стул, вытягиваешь шейку, добросовестно озираешь панораму пляжа и, наконец, радостно тычешь пальцем в сторону зачаленной яхты:
— Там! Около кораблика! Хочу к маме!
— Минуточку! Мы же с тобою сидим в баре, как большие. Мы ведь договорились, что дадим маме возможность поплавать одной, а потом она оденется, придёт к нам, и мы угостим её соком. И пиццей, если захочет.
— А почему мы не кушаем пиццу?
— Я же тебе предлагал!
— Не хочу. А ты почему не ешь пиццу? Пьёшь свой невкусный кофе.
— Не люблю.
— Рассказывай!
— Про что?
— Про зверей! Обещал!
— Конечно. Я просто беспокоюсь о маме. Пей сок и слушай. Если захочешь – попрошу принести ещё.
— А мороженое?
— Мороженое – это если мама разрешит.
Мы сидим за столиком в тени выгоревшего полотняного навеса. Из–за стойки бара доносится восточная музыка. Ты потягиваешь через пластиковую трубочку вишнёвый сок из картонной упаковки.
До отъезда остаётся меньше недели. Марина, занятая тобой, совсем не отдохнула, ни разу не смогла даже поплавать без тебя, без резинового круга. Решил каждый вечер перед ужином отпускать её в море. Хотя и тревожусь: боится глубины. Обещала плавать только вдоль берега, чтобы в любую секунду иметь возможность достать дно ногами.
Между прочим, ощущения надёжности, безопасности у меня самого, если подумать, никогда в жизни не было. Разве что в ранние годы, пока я был под крылом мамы, пока не пошёл в школу. Столько раз мог просто погибнуть, и тебя не было бы на свете.
Например, неожиданно для себя возглавил восстание казаков в станице Клетской, бежал от неминуемой расправы на самолёте. Был мне тогда двадцать один год.
Про это я тебе, пожалуй, теперь рассказывать не стану. Когда–нибудь прочтёшь в книге «Здесь и теперь».
— Папочка, почему ты молчишь? Ничего не рассказываешь?
— Извини. Задумался.
— Про кого? Про зверей?
— Про них… Сейчас расскажу. Только посмотри, пожалуйста, ещё раз как там наша Марина?
Ты с готовностью поднимаешься на стул, просияв, кричишь чуть не на весь пляж:
— А вот она, мама!
Со стула кидаешься на руки к матери. Коротко стриженной, влажной от моря. Одетой в широкий турецкий сарафан.
Так молода ещё твоя мама. Так хочется вам обеим счастья…
— Ты мало купалась. Почему?
— Скучно без Никочки, без тебя. Не представляю, как можешь ты один так подолгу плавать… Вставай! Все уже идут ужинать.
— А про зверей! Папа обещал про зверей! – ты готова заплакать.
— Хорошо, идите в столовую. Сделаю заплывчик на полчаса и приду. А потом, после ужина расскажу про то, как меня чуть не утопил морской лев.
Над соснами всплыла золотая лодочка турецкого месяца. Цикады разом умолкли, улеглись спать. Теплынь. Все трое мы сидим в темноте терраски. Ты блаженствуешь на руках матери – сосёшь, как маленькая, молочко из её груди и, как большая, слушаешь, что рассказывает папа.
Сегодня днём много спала, и я надеюсь, что ты не успеешь задремать до конца моей истории.
— Когда папе Володе было девятнадцать лет, он пришел в Зоопарк с бумажкой из Литературного института и заявил, что хочет ознакомиться с жизнью зверей… В Дирекции его встретили доброжелательно, сказали: жизнь зверей в неволе есть уникальное явление, которое, безусловно, ещё не нашло достойного отражения в литературе.
Человеку со стороны можно было посещать этот заповедный мир в центре Москвы лишь с восьми до десяти часов утра, то есть до часа открытия Зоопарка для широкой публики.
Что делать! Через несколько дней во тьме и мраке ледяного декабрьского утра папа Володя – будущий писатель невесть зачем ехал на троллейбусе № 8 к Зоопарку. Ехал и вспоминал, как маленьким мальчиком впервые вместе с папой посетил город зверей. Стояло лето. У нас с собой был аппарат «Фотокор» с набором кассет. От того посещения Зоопарка осталось две фотографии: папа сидит на скамейке и я сижу на той же скамейке. Почему–то никаких зверей. Сфотографировали друг друга. Сколько я помню, меня больше всего поразили слоны. И попугаи в вольере.
— Хочу про слона, – говоришь ты, отрываясь от материнской груди.
— Будет, будет тебе про слона. Подожди. Я ведь и для мамы рассказываю.
Мама Марина перекладывает тебя к другой груди. В свете месяца видно, как ты напряжённо косишь на меня одним глазом, боясь пропустить самое интересное.
— С тех пор я в зоопарке не был, потому что потом пошёл в школу, потом чуть не год заняла операция на полупарализованной ноге с последующим лежанием в гипсе. А потом началась война… Короче говоря, я ехал в Зоопарк второй раз в жизни. С намерением сразу же направиться к слону.
— А слон не кусается? – спрашиваешь ты, на секунду выпуская грудь.
