концентрация белка в крови, наоборот, слишком высока… Сказала, что, если не хочу угодить в больницу, необходимо завтра же утром начать курс лечения. Тем более, лекарства у меня должны остаться с весны. Напомнила, чтобы всю первую неделю принимал по 4 таблетки алкерана, по 12 таблеток преднизолона в день, лишь через неделю можно снижать по 1 таблетке. Напомнила, что перед приёмом этой химии необходимо защищать желудок альмагелем, обволакивающим отваром овсянки.
Слушатели мои ушли веселой гурьбою. Ты спишь. А мы с Мариной, сидя на кухне, собираем в пластиковую коробку необходимые лекарства, отыскиваем в шкафу початую коробку «Геркулеса». Марина вспоминает, что нужно купить ксидифон, растворив в графине с водой, пить, ибо он восполняет вымываемый гормональными препаратами кальций. Подбадривает, гладит по щеке, говорит: «Всё будет хорошо». И я опять вспоминаю, как рыдал после первого в жизни укола сынок моих друзей: «Всё будет хорошо!..» Его тоже звали Вова. Володя.
Воистину, у кого, что болит, тот о том и говорит. Прости меня!
Слава Богу, ни рентген, ни томография не обнаружили опухоли, которая при этой болезни любит возникать где–нибудь на костях.
В начале второго ночи проснулся, один в своей комнате. Разбудила внезапная, как удар, догадка: диагноз неверен! Нет у меня этой множественной миеломы, рака крови! Почему после Турции, после моря столько месяцев анализы были вполне приличные? Даже моя врач Л. Р. консультировалась у профессора Андреевой. Та тоже удивилась, снова сказала: «Ему повезло. Редкая, вялотекущая форма. Будет проводить регулярные курсы лечения, сможет прожить ещё десятки лет…»
Да эти курсы лечения меня и угробят! За год, за полгода! Едва подлечил пищевод и желудок, а завтра утром всё снова–здорово? Какое тут здорово?! Добра не будет.
Что–что, а интуиция никогда не обманывала. Если бы действительно прожить ещё десяток лет! Это сколько же тебе станет? Двенадцать! Увижу, как будешь ходить в школу… Может быть, при моей жизни впервые прочтёшь эту книжку? А вдруг не понравится? Скажешь: «Папа, ты всё время пишешь о своих болезнях».
В самом деле, лучше, раз уж не сплю, рассказать о чем–нибудь хорошем, светлом. Например, о том, как окончилась бесконечно длинная зима.
Между прочим, мне никогда не приходится вспоминать, копаться в памяти, идти от одного свершившегося в своё время события к другому, Всё странным образом существует одновременно. В движении, звуках, цвете. И я не уверен, что всё это добро существует именно в моей голове. Не знаю где. Кто–то из учёных сказал, что в каждом атоме содержится вся информация о Вселенной.
Скажешь – мистика? Может быть. Но в таком случае, что есть имеющаяся в каждой клетке нашего организма так называемая «спираль ДНК», на которой записано, закодировано всё, что мы унаследовали из прошлого? Эта спираль, этот свиток гораздо древнее Библии. Только теперь генетики научились разворачивать эти свитки под электронными микроскопами, прочитывать…
Вот он, прямо перед глазами, килограмма на полтора кусок говядины с костью, купленный мамой Беллой по дороге с работы. Отцу и мне доверялось приобретать только хлеб, картошку, молоко и кефир. В крайнем случае – селёдку.
Так вот, она купила мясо для борща. Оно лежало в миске. Я должен был вымыть это мясо на нашей коммунальной кухне, переложить в уже стоящую на газовой плите кастрюлю с водой, зажечь горелку и вернуться в комнату.
Смотри! Смотри вместе со мной! На мясе, которое было сначала завёрнуто в газету, прилипший мокрый клочок. Именно перед моими глазами, именно этот клочок помещает Господь. Чтобы я прочитал объявление:
«15 ЯнварЯ, в среду, в помещении редакции газеты «Московский комсомолец» состоитсЯ первое занЯтие литературного объединениЯ. ПриглашаютсЯ наЧинающие поэты. НаЧало в 19 Часов».
Далее был указан адрес – Чистые пруды, дом номер такой–то, такой–то этаж, номер комнаты.
…Уже когда я шёл освещённым электричеством изгибистым коридором с круглыми окнами– иллюминаторами в стиле конструктивизма, я чувствовал: сейчас, в середине января, кончается затянувшаяся зима моего одиночества.
Ты не знаешь, что это такое – написать стихи и не иметь возможности хоть кому–нибудь их прочесть. Не говоря о том, чтобы их опубликовать. У меня уже был опыт хождения по знаменитой улице «Правды» в редакции. Сначала – в «Пионерскую правду», потом – в «Комсомольскую правду». Посылал почтой перепечатанные маминой сотрудницей на старенькой пишущей машинке стихи в другие газеты и журналы. Лучше бы я этого не делал. Сам же заводил механизм отверженности, вызывал на себя огонь штампованных отзывов–рецензий: «Дорогой Володя Файнберг! Твои стихотворения показались нам литературно грамотными. Но тебе нужно как можно больше читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Твардовского…» Эти рецензенты словно задались одной целью: вызвать у меня ненависть именно к этой ни в чем неповинной четвёрке!
Родители стихов не читали, ничего в них не смыслили. Хотя ещё с довоенных времён, с юбилейного пушкинского тридцать седьмого года у меня на этажерке стояли подаренные мамой три синих томика Пушкина с прекрасными гравюрами и силуэтами, а с первого послевоенного года – огромный красный томина Маяковского, подаренный соседом–писателем, зачитанный мною. Этим томом, личностью Маяковского вообще, меня с одной стороны придавило, причем на много лет, с другой, благодаря Маяковскому я навсегда получил точку отсчёта, умение отличать истинную боль, радость от подделки, литературщины.
Употребляя язык богословов, можно сказать, что меня «промыслительно» тогда не печатали. Чего я, исполненный обиды и честолюбия, конечно, не понимал. «Промыслительно» вели длинным коридором с иллюминаторами к небольшому зальцу, набитому молодыми поэтами. Войдя в него, я ощутил ударивший в лицо ветер будущего.
С тех пор как ты появилась на свет, говорю то ли с тобой, то ли в твоём лице с Богом. И в жизни и в этой книге. Без утайки. Как на исповеди.
Марина ушла на работу, красноречиво оставив на кухонном столе накрытую блюдцем мисочку жидкой геркулесовой кашицы.
Семь тридцать. Ты ещё спишь. К счастью, не видишь как я, выхлебав кашу, беру с полки пластиковую коробку с набором лекарств, перекрестившись, приступаю к так называемой химиотерапии. После всех проглоченных таблеток нужно еще принять норваск, чтобы не подскочило давление.
Загудела кровь в жилах, в голове. Безвольно сижу перед чашкой с заваренным чаем. Хорошо, что ты не видишь сейчас своего вконец павшего духом отца, который порой казался слушателям, читателям таким мужественным, сильным. Не веря в диагноз, сам же убиваю себя гормональной отравой…
Смерть никогда не приходит вообще, абстрактно. Каждый раз выбирает себе поводом какое–либо конкретное несчастье, болезнь. Знаешь, так не хочется гнить в гробу под слоем земли или гореть в печи крематория. Скажешь, за гробом вечная жизнь, все воскреснут, как первым воскрес Христос. Потом возможен рай. А я не хочу, слышишь, не хочу даже рая! Хочу остаться здесь, на этой несчастной земле, где всё–таки растёт трава, деревья. В их зелёных фонтанах купаются птичьи стаи, под ветром вскипает морская волна, качает шлюпку, меня в шлюпке.
— Папа! – в пижамке, босенькими ножками дробно топочешь, бежишь по линолеуму кухни, влезаешь мне на колени. – Папочка Володичка, я проснулась, я тебя давно зову, а ты не идёшь. Мне стало грустно.
— Зайчики и белочки не грустят. Ты кто сегодня?
— Котёночек. А ты, папа, кот. Кыс–кукыс! Колючий ёжик!
— Ладно. Побреюсь. Слышишь, звонят в дверь? Лена пришла. Идём открывать.
Сдаю тебя няне Лене. Сам убираюсь в свою комнату, как моллюск в раковину. Валюсь на тахту. Не способный даже заставить себя пройти в ванную, побриться. Теперь больше, чем полмесяца, будут такие
