одновременно предчувствуя, что отец может оказаться прав…
Едва переступив порог комнаты и увидев эту безобразную карусель, бедная моя мамочка кинулась нас разнимать.
В результате отец в который раз перестал разговаривать с мамой и со мной, снова демонстративно спал на полу.
По ночам я, проветрив кухню, писал за столиком свою первую поэму.
…Ты заходишь в ванную.
— Папочка, побрился? Теперь давай поцелую большим поцелуем в щёчку. Сделаешь мне одеколоном пшик–пшик на косички?
Наступил май – месяц моего рождения. Ай да я! Ухитрился прожить ещё целый год! Вместе с Мариной и с тобой. Вряд ли запомнишь ты эту пору своей жизни… Останутся лишь фотографии, да то, что успею, смогу вложить в тебя, в твоё сердце…
Смогу ли?
У Марины получается. Она учит тебя молиться. Много рассказывает о сотворении мира, об Иисусе Христе, показывает соответствующие картинки в детской Библии. Как трогательно трепещет во время ваших занятий пламя свечи.
Сначала я боялся сусальности, псевдорелигиозности. Воевал с Мариной, думал, что рано, что она насилует твою младенческую душу.
Мы более или менее регулярно ездим в церковь. Ты научилась причащаться, поднятая к чаше материнскими руками, не пугаешься улыбающегося навстречу лица священника, говорящего: «Причащается раба Божия Вероника!»
Не плакала, не испугалась купели, даже когда крестилась в трехмесячном возрасте в Новой деревне. Сделал тогда несколько фотоснимков. На одном из них, редкостно удачном, заметно исходящее от твоего голого тельца розоватое сияние.
— Господи Иисус Христос, сделай так, чтобы папочка Володичка не болел, чтобы спинка его прошла и нога. Чтобы мы поехали в театр зверей.
Давно тебе обещан театр зверей, он же Уголок Дурова. Мол, наступит весна, и поедем. Увидим запомнившегося мне с довоенного детства зайчика–барабанщика, енота–полоскуна. А повезёт – и целого слона! И мышиную железную дорогу! Да вот незадача с этой спиной, с этим остеопорозом!
Вчера вечером снова пришлось проводить занятия лёжа. Утром перед работой опять прибегала славная Л. Р., ставила капельницу. Ты неотрывно стояла у тахты, смотрела…
А теперь Лена, как обычно, накормив тебя, увела гулять надолго, до половины второго. Перед уходом по собственной инициативе померила мне давление, уговорила принять таблетку норваска. Я нарочно не спросил, чего она там намеряла, какие там были цифры. А таблетку, как обычно, ты сама положил мне в губы. Давно завоёванное тобой право.
Когда поливаешь из лейки антуриум Андре, или кротон, или датуру, что–то налаживается, тишает… Словно растения тихо говорят: «Ты же знаешь – смерти нет, времени нет. Не паникуй. Всё хорошо. Помни, отец Александр завещал: «Твоё дело – писать». Устройся поудобней, чтобы не ныла поясница и приступай. Только завари заранее чашку кофе, чтобы лишний раз не вставать».
…С тех пор, как начал работать над этой книгой, пристрастие проводить часть времени в так называемом прошлом, сбивает мою биологию. Швыряет в молодость. И наоборот. Может быть, поэтому порой многие мои знакомые, вовсе не желая сделать комплимент, с изумлением говорят: «Как хорошо, как молодо ты сегодня выглядишь!»
Они не понимают.
Только что я был юношей.
Я лежал под солнышком, распластавшись в плавках на покачивающихся досках лодочной пристани в Центральном парке культуры и отдыха. Между щелей досок хлюпала вода от волн, вздымаемых проходящими мимо речными трамвайчиками, набитыми потной публикой с мороженым в руках. Плавать здесь, в центре Москвы было и грязно, и опасно.
Овеваемый бензиновыми ветерками, я вспомнил о Чёрном море, об индийском сухогрузе «Джалакандра»… На днях по телефону мне было официально заявлено секретаршей директора Литературного института, что ни заявления о приёме, ни стихи на творческий конкурс от выпускников средних школ не принимаются.
В воскресенье вечером мама отобрала у меня анкету, заявление, стопку стихов для конкурса, спрятала в шкаф подальше от меня и от папы, сказала:
— Август на носу. Лето проходит. Ты кончил школу, заслужил отдых. Купайся, загорай. Нехорошо загонять себя в угол. Не сошёлся же свет клином на этом институте. Что–нибудь вытанцуется, деточка моя… Твой Маяковский тоже ведь ни в каком институте не учился, правда?
Именно тогда я впервые услышал от неё рассказ о дедушке и бабушке, о том, как не принимали у мамы документы в Днепропетровский медицинский институт, как она работала в мастерской по изготовлению пуговиц.
Чавкающий звук покачивающихся досок причала, визги купающихся, уворачивающихся от речных трамвайчиков, от снующих лодок с полуобнажёнными гребцами и девицами, томно окунающими ручки в воду, по которой плыли окурки и презервативы… Даже топиться здесь было бы отвратно.
От худых мыслей, изредка появлявшихся у меня со времён чтения зловредной книги «Мир как воля и представление», теперь спасало яркое, нетускнеющее воспоминание о Чуде. Которому я стал свидетелем. Или участником.
С чувством то ли стыда, то ли вины всегда помню этот взгляд, обращённый на меня. Помню сотканный из золотистого света хитон, светящиеся ремешки сандалий…
— Тебе хорошо, – сказал А. М., когда мы встретились, как и было договорено, в семь часов вечера в том же ЦПКиО и уселись за одним из столиков на веранде шахматного клуба «Четырёх коней». – Тебя–то с твоей ногой в армию не загребут, если никуда не поступишь. Гуляй, пиши стихи, чем тебе плохо? Мама Белла прокормит. А меня вот распределили после училища в школу, в начальные классы, учить писунов четырём действиям арифметики, читать по складам… Уж лучше вуалетки делать… А на твоём месте я бы взял за жабры собес, оформил пенсию по инвалидности. Счастливец! Есть инвалидность?
— Нет.
— Первую или хотя бы вторую группу запросто дадут. Матери бы помог… Записываешься в турнир? Всего двенадцать участников. Не бойся! Запишись хоть под фамилией Тютькин. Мне же на одного дурака легче. А выигрыш, как у нас принято, располовиним, купим «чекушку», поедем в пивбар на Пушкинскую, там наверняка будет навалом поэтов, стихи почитаем!
— Нет уж. Пойду. Плечи саднит. Днём, кажется, подгорел.
…Мама тоже не раз заговаривала о том, что нужно бы мне получить инвалидность, оформить пенсию.
Ни за что не хотел я этого делать! Признавать таким образом свою ущербность, выпрашивать милостыню у государства. С другой стороны, всё стыдней становилось висеть на шее мамы. В сущности, вместе с отцом…
Над аллеями парка зажглись фонарики, где–то поблизости за деревьями звучала музыка. Долго сидел я в одиночестве на скамейке.
Услышав танго, подошёл к танцплощадке. Робко остановился у входа.
Посередине большого деревянного пространства медленно истекало страстью пять или шесть пар. Зато по всей окружности у стен плотно стояли женщины. Одни только женщины. Худые. Полные. Преимущественно немолодые. С жалкими косыночками на шеях, в белых носочках.
Был 1949 год. Всего четыре года, как кончилась война, убившая, закопавшая в землю невстреченных любимых, невстреченных мужей…
