теперь ничего страшного собой не представляла. Работая над поэмой, я думал о сгинувшем навсегда поэте–лейтенанте, помнишь? Заставили принести рукописный сборник стихов. Отобрали из него стихотворений двадцать. С опозданием, после остальных студентов, я, наконец, защитился.
Но не совсем. Некому было подписать синюю корочку диплома: новый ректор – писатель Всеволод Иванов, больной, жил в подмосковном посёлке Переделкино. Мне вручили склянку с тушью, ручку со вставным пером и отправили за подписью.
Был чудесный день начала лета. В молодой зелени деревьев чирикали птицы, над кустами и травами порхали бабочки. Я долго плутал по просекам мимо заборов, ограждающих добротные писательские дачи, пока не увидел сидящего на пне у обочины грузного человека, опершегося подбородком на рукоять узловатой палки. «Я и есть Всеволод Иванов, – сказал он, с трудом поднимаясь с места. – Идёмте ко мне. Чем могу быть полезен?»
Он привёл меня на свою дачу. Усадил за стол на веранде. Попросил почитать стихи. После чего подписал диплом, напоил чаем с вареньем.
Я знал его книги, некоторые из них были мне интересны, особенно «Похождения факира», знал о его дружбе с Максимом Горьким… Казалось, вся история послереволюционной литературы сидит рядом.
И меня вдруг прорвало. Я говорил, что чувствую себя пасынком в родной стране, изгоем. Что испытываю отвращение к писательской среде…
«Дорогой Володя, – тихо сказал Иванов, – здесь по соседству живет Борис Леонидович Пастернак. Он мог бы подписаться под каждым вашим словом. Наберитесь мужества. Может быть, доживёте до лучших времен? У вас есть преимущество – вы молоды».
Я проснулся, ужаленный страшной мыслью.
Пытаясь отогнать её, включил стоящий рядом на тумбочке приёмник, начал было слушать новости по радио «Свобода». Потом встал, на одной из книжных полок нашарил давно припрятанную пачку «Кэмел» с остатками сигарет, бесшумно прокрался на кухню за спичками, закурил, вернулся к себе.
Стоял у окна под открытой фрамугой, дымил.
«А что, если Ника вырастет совсем другим человеком, чем мне представляется? Станет взрослой девушкой, начнёт читать эту книгу, и всё, чем я здесь делюсь, покажется ей скучным? Ведь её интересы будут неминуемо далеки от моих интересов, бесконечных путешествий и приключений отца».
У родителей принято идеализировать своих детей. Вчера вечером, когда ты без конца вертелась перед зеркалом, примеряя пластмассовые заколочки для волос, подаренные в Италии Деборой, а я пытался загнать тебя в кровать, ты обернулась, сказала: «Уходи в свою комнату, я тебя не люблю!»
…Четвёртый час ночи. Нескоро ещё ты проснешься, нескоро подойду к тебе взглянуть в твои глаза с робкой надеждой, что происшедшее было детским капризом, случайностью. Так, во всяком случае, утешала меня Марина после того, как ты заснула.
Не знаю. Мне жалко себя. Жалко пишущую машинку со вставленным в неё белым листом, жалко исчёрканную поправками рукопись…
Что я могу поделать? Ничего. Осталось только встать перед иконами, попросить Бога, чтобы Он отвёл от меня поганую привычку жалеть себя, сохранил и помиловал мою девочку. Чтобы жена моя Марина была со мной счастлива, чтобы ей удалось найти работу.
В конце концов, если бы не было на то воли Божьей, не дано было бы мне третий год работать над этой книгой. Оставаться живым.
Позавчера, только мы вернулись из Италии в прибранную, отремонтированную квартиру, как наутро забежала Л. Р., взяла кровь для анализа. Почти весь день прожил я в напряжении, всё–таки, грешным делом, немало времени провёл под солнцем, преступно загорел… К вечеру позвонила – анализы идеальные! Ни о каких лекарствах и речи нет.
…Подмёрз, сморился, залез под одеяло и заснул, пока не пробудился от ощущения, что меня кто–то теребит.
— Ника, ты почему босая? А ну, залезай сюда!
— А почему у тебя на столе сигареты? Ты что, курил?
— Не говори маме.
— Не скажу.
— Где она?
— Варит на кухне кашу.
Угнездилась рядом под одеялом, пригрелась.
— Папочка Володичка! Давай пока включим телевизор. Может быть, показывают мультик.
Беру с тумбочки пульт, включаю.
— Ника, ты меня любишь?
Вместо ответа обхватываешь мою голову, изо всех сил прижимаешь к грудке.
И опять слышно, как бьётся твоё сердце.
— Папочка Володичка, почему ты заплакал?
— Потому, что старый. Дурак.
…На антресолях, среди непомерно разросшегося архива, который пора бы сжечь, да негде, хранится папка, где собраны напечатанные на бланках различных газет СССР отказы. Тоже свидетельство моей глупости. Жить на иждивении стареющих родителей не позволяла совесть. Внештатные заработки были ничтожны. Устроиться на работу в Москве оказалось для меня невозможным, несмотря на наличие диплома.
Рассылал запрос за запросом в областные газеты России, Украины, Прибалтики… «Свободных вакансий нет» – стандартно сообщалось в ответах.
Несколько стихотворений, напечатанных в журнале «Пионер», тощая, похожая на брошюру, книжечка стихов для детей – и всё, что удалось опубликовать к тому времени. Преимущество, о котором говорил Всеволод Иванов, иссякало. Шёл мне третий десяток лет…
Если раньше институт мучил бесконечными требованиями справки с места работы, то теперь того же требовала милиция.
Если человек где–нибудь не числился в штате, он считался отбросом общества, обретал позорный статус тунеядца. То, что я всё время писал стихи, начал сочинять рассказы, работой не считалось.
«Всё–таки почему ты не хочешь пойти в собес, получить инвалидность? – спрашивала мама. – Дадут пенсию, пусть маленькую. Пока мы с папой живы, прокормим. И милиция отстанет».
Но я не хотел сдаваться. Упрямо рассылал свои запросы в редакции.
Уже тогда смутно понимая, что нельзя идти против воли Провидения, я продолжал тешить себя тупой надеждой…
Моё жилище на улице Огарёва стало перекрестьем встреч молодых поэтов, просто приятелей. Ведь я жил рядом с Центральным телеграфом, в самом сердце Москвы. Удобное место, чтобы зайти, все равно – утром, днём или вечером, выпить чаю или кофе, коль удастся, перекусить у гостеприимного Файнберга. Зимой из–за опасности поскользнуться я всегда был дома.
Никому не было дела до того, что я может быть занят – пишу или читаю.
Многие тогда перезнакомились под моим кровом, потом уже встречались друг с другом сами по себе. В ту пору начали входить в обращение отвратительные, с моей точки зрения, слова: «тусоваться», «чувак», «чувиха», «лабух», «фарц», мода на узкие брючки…
Именно эту нахрапистую, бесцеремонную публику, псевдо–друзей я вывожу за скобки своего повествования. Большинство спилось, оказалось несостоятельными перед лицом будущего. Кое–кто преуспел, надулся чванством.
К тому времени рукописная книга моих стихов уже несколько лет пылилась в отделе поэзии издательства «Советский писатель». Её даже не отдавали на рецензирование, не было для меня места в планах на ближайшие годы…
