Я пересел к тебе, стал осторожно отделять косточки рыбы, кормить тебя с вилки.
— А это не стыдно, что ты кормишь меня, как маленькую? – спросила ты в тот момент, когда официант взял со столика аппарат и сделал ещё один снимок.
— Не стыдно, принцесса.
— Принц! Я больше не хочу кушать. Можно томатный сок?
Официант принёс тебе томатный сок в высоком бокале с трубочкой, мне – кофе.
— Папочка Володичка, а где писатели?
— Наверное, дома.
— Пишут такие же книги, как ты?
— Не думаю. Хочешь мороженое?
— Хочу домой.
Я подозвал официанта, попросил счёт. Оказалось, наш обед стоил больше моей пенсии за месяц.
В вестибюле окликнула какая–то пожилая женщина:
— Володя! Володя Файнберг!
Всматривался, никак не мог понять кто это.
— Я – Люся, заведующая библиотекой, узнали?! Какая прелесть! Внучка?
— Дочка.
— Дочь?! Сколько ей?
— Два года, семь месяцев, – ответила ты, на всякий случай прижимаясь к моим коленям.
— Поздравляю! А помните, Володя, как вы часами просиживали у нас в читальне, как тайком давала вам на дом книги из сейфа, из запретного фонда? Недавно на полке попался ваш сборник стихов «Над уровнем моря» под редакцией Миши Светлова… Сколько лет прошло, тридцать?
— Наверное. Как раз об этом пишу.
— Дай Бог удачи! Я вас сразу узнала. Нисколько не изменились. Ну, до свидания, девочка! Можно, я тебя поцелую?
— Нельзя.
На обратном пути ты прильнула к моему боку, укачалась, уснула в машине. Приобнял за плечи и почувствовал – вновь обступает прошлое.
… Да, для большинства знавших его этот пожилой, известный на всю страну поэт, был Мишей Светловым, почти всегда подвыпившим чудаком, от которого постоянно ожидали какой–нибудь шутки, острого словца. До меня тоже доходили его действительно остроумные высказывания вроде широко известного: «Обидно занимать деньги. Берёшь чужие, отдаешь свои…»
Он считался чуть ли не классиком советской литературы, поскольку во времена своей комсомольской юности написал десяток–другой талантливых стихотворений, вдохновлённых романтикой революции. Одно из них, «Гренада» вызвало восхищение Маяковского. Он даже прислал Светлову поздравительную телеграмму.
Это были дела давно прошедших дней. С тех пор Светлов как бы законсервировался. И внешне, и по сути дела он походил на однажды увиденного мною в ленинградской Кунсткамере заспиртованного неродившегося младенца. Изредка выходили все более блёклые книги его стихов.
В «Вечерней Москве» к Новому году, Дню Советской Армии, Женскому Дню, Седьмому ноября обязательно публиковались его дежурные вирши.
Набрав переданный из издательства номер телефона, я услышал:
— Старик! В рассуждении чего бы покушать, а вернее, выпить, забрёл недавно в «Сов. пис», в отдел поэзии, попросил заработка. Предложили отредактировать какое–нибудь молодое дарование. Приволокли на стол груду папок! Долго рылся я в этой навозной куче, чихал от пыли, пока не раскрыл вашу рукопись. И сразу напоролся на строчку о весне: «Раньше всех загорели милиционеры». Прочёл всё целиком и понял, мы с вами выпустим очень неплохую книжку. Я прав, старик?
— Я ещё не старик. Мне двадцать семь.
— Неважно, старик! Заходите ко мне завтра утром, я живу напротив Центрального телеграфа, знаете где «Советское шампанское»?
— Сам живу рядом на Огарёва.
— Сосед! Кстати, захватите с собой немного денег, чтобы мы смогли после трудов зайти в кафе «Националь», выпить по рюмочке коньяка, отметим начало работы…
Эта «работа» продолжалась всю осень и всю зиму!
…При ближайшем рассмотрении Светлов оказался некрасив, действительно похож усохшим лицом на зародыша и при этом очень обаятелен. Это был тёплый человек, не заражённый амбициями, претензиями на гениальность. Поглядывая то на рукопись, то на часы, он предложил:
— Старик! Давайте захватим с собой ваш труд и отправимся в «Националь». Кафе уже открыто. Наверное, пришёл Олеша. Хотите познакомлю с автором «Зависти» и «Трёх толстяков»? Там поработаем.
Светлов стал торопливо одеваться. По всему было видно, что дома за ним не ухаживают. Рубашка мятая, с пиджака свисают на нитках пуговицы.
— Михаил Аркадьевич, надо бы застегнуть ширинку…
— А может быть, я – хвастун! – мгновенно нашёлся он, впрочем, застёгиваясь.
Утро выдалось холодное. Дул резкий ветер.
— Жизнь прекрасна! – заявил Светлов. – Вы не забыли взять денежку? Не огорчайтесь, старик. Скоро с вами заключат договор, выплатят двадцать пять процентов аванса! Тогда сможете повести меня в ресторан Союза писателей. А сейчас заходите! – он открыл передо мной зеркальную с золотыми разводами дверь кафе.
В зале на первом этаже с широкими окнами на Манежную площадь и Кремль было пусто. Лишь за одним из столиков перед графинчиком с водкой сидел, нахохлясь, как сыч, старый человек.
— Подсаживайтесь, Володя, – сказал Светлов. – Это и есть Юрий Карлович Олеша. Кто нас сегодня обслуживает? Любочка?
Он заказал подскочившей официантке триста грамм коньяка, порцию красной икры, порцию сливочного масла и хлеб.
— Этой закуски на троих не хватит, – сказал я.
— А мы бережём фигуры, – заявил Светлов.
Между тем, Юрий Карлович Олеша, без спросу развязав тесёмки папки, уже почитывал мою рукопись. Я занервничал. Вслед за Светловым налил себе рюмку коньяка, выпил. Закусил бутербродом с маслом и красной икрой. Олеша всё читал. Стало видно, что он когда–то был очень красив.
Зал кафе постепенно наполнялся людьми. Судя по тому, как они подзывали официанток, было ясно, это постоянные посетители. Многие подходили к Светлову и Олеше поздороваться.
— Знакомьтесь, Володя, – говорил Светлов, представляя мне низенького человечка с испуганными глазами, – Веня Рискин – эстрадный автор, писал для Райкина. Мастер русского аванса. С детства болеет венерискинскими болезнями…
— Очень рад, – быстро промолвил человечек и ушмыгнул к своей компании.
…Олеша всё читал. Вдруг начал перелистывать рукопись обратно к началу.
— Миша! У него есть лишние строфы. Их необходимо изгнать. Молодой человек! На другой день после того, как вы написали стихотворение, попробуйте ладонью или листком из отрывного календаря закрыть одну строфу, следующую… Если ничего не изменилось – смело выбрасывайте строфу, стихи от этого только выиграют! Этот совет – мой вам подарок. А теперь выпьем за вас!
Знаешь, Ника, это был царский подарок!
— В таком случае почти всё моё творчество нужно закрыть простынёй, – мрачно заметил Светлов. – Как покойника.
В последующие дни мы с ним в том же «Национале» перешерстили всю рукопись. Стихи становились лучше, и всё–таки с трудом расставался я с вылетающими строфами. Лишь много позже научился быть беспощадным к самому себе, понял, что одно из качеств настоящего писателя состоит в умении выбрасывать лишнее, вычёркивать.
