— Старик! Рукопись в результате наших с вами забав несколько отощала. Давайте увеличим объём. Есть новые стихи? Приносите прямо в «Националь». Жду вас вечером, часов в девять. Можете занять денег у своей мамы? Скоро кончим. Получите аванс…
Так он окончательно втянул меня в жизнь этого знаменитого кафе, которое по существу было прибежищем литературной и окололитературной публики. С тех пор и я стал его завсегдатаем, благо цены тогда были относительно низкие, кафе находилось недалеко от дома. Не раз, возвращаясь из очередной командировки, я с дорожной сумкой заезжал с вокзала прямо туда.
…Кончилась осень, прошла зима. Лишь к апрелю Светлов с неохотой согласился с тем, что работа над рукописью окончена. Сам отнес её в «Сов. пис».
Договор заключили немедленно, аванс выплатили. Пообещали поставить книгу в план издания ближайшего года… Нехорошее предчувствие коснулось меня.
В одну из суббот я заставил маму поехать со мной в ГУМ. Купил ей кофточку, духи. Отцу выбрали ботинки. Для себя же приобрёл миниатюрную немецкую пишущую машинку «Колибри» цвета кофе с молоком.
На оставшиеся деньги я повел Светлова ужинать в Союз писателей, как раз к тому времени зал заседаний был переоборудован в ресторан. Портрет Сталина исчез, но здоровенный крюк тогда ещё торчал из белёной стены.
Собственно говоря, Михаил Аркадьевич мог выпивать свою ежедневную рюмку коньяка и без денег. Как и в «Национале», к нашему столику то и дело с полными рюмками в руке подходили знакомые и совсем незнакомые Светлову люди, угощали, ожидая очередной хохмы.
Это была катастрофа. Я больше не хотел участвовать в спаивании своего редактора.
В вестибюле, когда я помогал ему натягивать плащ, он познакомил меня с каким–то писателем, милым, скромным человеком, который, услышав мою фамилию, радостно сказал:
— А я знаю ваши стихи! Мне их давала прочесть Чуковская. Лидия Яковлевна будет рада познакомиться с вами.
Всучил мне номер её телефона.
Я подивился своей популярности.
— Файнберг пошёл по рукам, – пробормотал Светлов, когда я довёл его до дома.
— Старик, вы должны зайти. Вы обязаны сказать то, о чём так громко молчите.
Не сняв плаща, он сидел передо мной на стуле в своей тёмной комнатке. Никогда раньше не видел я его таким серьёзным. За стеной шла какая–то жизнь семьи.
— Может быть, я не имею права этого говорить, но мне кажется…
— Вам кажется! – перебил Светлов. – Обождите минуточку.
Он вышел и вскоре вернулся с наклеенной на картон большой фотографией.
На ней я увидел плотную группу счастливо улыбающихся юношей в косоворотках, девушек в косынках – человек пятьдесят.
— Это я. Узнаёте? – он ткнул пальцем в изображение худенького парня. – Съезд комсомола Украины. Все они, кроме меня, расстреляны! Если бы я не надел маску клоуна, шута горохового, меня бы тоже давно съели черви.
— Миша! К телефону! – раздался женский голос.
— Посидите ещё минутку, – он скинул на спинку стула плащ и опять вышел.
Я всё глядел на фотографию… Потом подобрал упавший плащ.
— Знакомая редакторша из «Вечёрки» заказала стишок к Первому мая, – сказал Светлов, бессильно валясь на кровать. – Недавно вызывали к следователю по поводу реабилитации одного из расстрелянных. Спрашивает: «Был он троцкистом?» Отвечаю: «Нет». «Почему вы так уверены?» «Потому что сам был троцкистом!» Тот рассмеялся. А стихи для «Вечёрки» писать легко. Это, как клубок шпагата. Нужно только найти кончик – первую строчку, остальное само…
И Светлов уснул.
Вот, Ника, в каком месте мы с тобой обедали, вот о чём вспомнилось…
Вечером, когда вернулась Марина, я не без робости рассказал ей о растрате денег, о нашем скромном кутеже в окружении крокодилов и оленей.
— Молодец! – неожиданно сказала она. – Заплатим за квартиру на месяц позже. Я устроилась на работу.
Я стоял в лоджии, смотрел, как Марина уводит тебя в детский сад. В одной руке пакет со сменной одеждой, в другой – твоя ручка. На миг склонилась к тебе, что–то сказала.
Ты обернулась, нашла взглядом меня, крикнула:
— Папочка, не волнуйся!
Кто–нибудь скажет: «Подумаешь, трагедия! Ребенок пошёл в детский сад».
А я места себе не нахожу. Первое сентября, а уже прохладно, даже холодно. Климат изменился. Хорошо помню, до войны сентябри были жаркие, шёл первоклассником в рубашке с короткими рукавами, в коротких штанишках.
Минут через двадцать Марина вернулась. Не заходя в дом, крикнула снизу:
— Она совсем не плакала. Уходи в комнату, простудишься!
Села в свои тёмно–зелёные «жигули» и уехала на новое место службы.
Работа – плот, не дающий потонуть в бездонном потоке прошлого и настоящего, несущий в будущее. Книга постепенно близится к концу. Что со мной будет, когда поставлю последнюю точку?
Когда–то несколько моих знакомых киношников, отправившихся «дикарями» на Черное море, сколотили из досок плот, начертали на нём несмываемой краской «Владимир Файнберг» и пустились в путь по волнам. Можешь посмотреть. Лестная для меня фотография где–то хранится в нашем архиве.
Произошло это после того, как я несколько зим подряд прожил на Чёрном море. Натолкнула меня на мысль уезжать с ноября по апрель из Москвы критик Лидия Корнеевна Чуковская.
Когда после вечера в ресторане Союза писателей я исполнил своё обещание и появился у неё дома, эта подслеповатая, немолодая женщина сразу достала из шкафчика стопку моих стихотворений, где почти на каждом было написано: «Прелесть!» Я попытался понять, каким образом они к ней попали. Но до сих пор это осталось для меня тайной. Она была великий конспиратор.
Сердечно угощая ужином, расспрашивала, как я живу. Понимающе кивала, узнав, что пишу по ночам на коммунальной кухне, что с приходом зимы порой неделями не выхожу из дома, а когда выхожу – часто падаю. Рассказал и о том, что отредактированная Светловым книга стихов невесть когда будет опубликована.
— Чем занимаются ваши родители? Что они делают?
Со стен смотрели фотографии её отца – Корнея Ивановича Чуковского, Пастернака… Висел застеклённый рисунок Амедео Модильяни, изображающий лежащую на диване Анну Ахматову.
Не будучи избалован вниманием к себе, я отвечал на все вопросы, и в какой–то момент осознал, насколько жалка моя жизнь.
На прощанье Чуковская подарила свою фотографию с надписью на обороте: «Дорогому Володе с просьбой не огорчаться!»
Не прошло и нескольких дней, как она позвонила, обратилась с просьбой – не могу ли я зайти за ней, вывести на часок–другой погулять на Страстном бульваре, ибо из–за глаз она боится одна переходить дорогу.
Я, конечно, пришёл.
— Отобрала несколько ваших стихотворений, – деловито сказала Лидия Корнеевна. – Для начала зайдём в «Новый мир», отдадим в отдел поэзии. Это рядом с бульваром. Кроме того, они просят меня отредактировать, литературно обработать какой–то документальный труд, созданный неким замминистра торговли, съездившего в Японию. Честно говоря, нет ни времени, ни желания. Это сделаете вы. Получите
