— Я сам посмотрю.
Он положил трубку. А я лежал и думал: «Как же ему открыть? Ведь в самом деле встать не могу».
Заранее исхитрился придвинуть к тахте два стула. Когда Андрей позвонил в дверь, я поднялся и, опираясь на обе спинки, как на костыли, доволокся с ними до двери. Открыл.
Андрей был хмур и решителен. Пока я укладывался обратно на тахту, нервно сообщил:
— Наша затея запрещена. Зато мне разрешили экранизировать «Солярис» Лема. Должен срочно лететь к нему на переговоры. Где деньги?
— Вон там, в секретере шкатулка, — ответил я, оглушённый новостью. — Возьми, пожалуйста, сам.
Он шагнул к секретеру, нашёл шкатулку.
— На всякий случай беру всё, что есть. Вернусь, отдам. Извини, некогда. Внизу ждёт такси.
Действительно, недели через две он вернул долг.
Больше я его никогда не видел.
ТЕАТР.
Веселой компанией мы на ночь глядя вышли из дома, после того как отпраздновали моё шестнадцатилетние вместе с моими родителями.
Одним из последних поездов метро зачем?то поехали догуливать в Сокольники.
Парк оказался закрыт. Фонари погашены. Но мы проникли в него. Нас было семеро.
Шли по аллеям среди деревьев, тихо шумящих молодыми майскими кронами. Пока не наткнулись на летний театр. Перед открытой сценой с козырьком стояли ряды длинных скамеек.
— Володя! Почитай стихи! — загорелся один из моих спутников. — А мы будем сидеть и слушать.
По боковой лесенке я взошёл на сцену, встал посередине. Различил перед собой рассевшихся по скамьям друзей.
Потом поднял взгляд и замер. Весь небесный купол смотрел на меня глазами звёзд. Показалось кощунственным изображать из себя поэта.
В ту минуту я осознал, что под прежними своими стихами должен подвести черту.
Друзья не поняли, почему я спрыгнул со сцены. Но не стали терзать вопросами.
ТЕЛЕВИЗОР.
Если сейчас, каким?то образом учитывается, кто, когда и какой канал телевидения смотрит, то вполне вероятно, что со временем оттуда, из этого аппарата, научатся шпионить за тем, что говорят и делают в каждой квартире. Вслед за телефоном он станет непрошеным соглядатаем.
ТЕПЕРЬ.
С тех пор как я был мальчишкой, мир внешне изменился.
Колоссально. Даже нет смысла эти изменения, особенно технические, перечислять. Бумаги не хватит.
Моя дочь Ника, как ни в чём не бывало, врастает в этот изменившийся мир. И я не могу не думать о том, до чего же преобразится он, когда она станет такой, как я. Фантастически изменится. Невероятно.
И вот теперь, в 2004 году, я с тревогой смотрю в её смеющиеся глаза, тщетно пытаясь заглянуть через них в будущее.
ТИШИНА.
Мой товарищ изумился:
— Как это ты пишешь, когда за окном твоей комнаты стоит такой грохот?
Я прислушался. И вправду, с улицы доносился гул проезжающего автотранспорта, голоса прохожих.
Ничего этого я почти не слышу, захваченный работой. Привык. Тишина автономно окружает меня, письменный стол. Изредка в ней зарождается что?то непривычное.
Я выхожу в лоджию и смотрю, как над нашим двором, над крышами ближайших домов вольно стрекочет вертолёт.
ТЫ.
Вижу себя твоими глазами. Слышу. Весь мир чувствую тобой.
Когда ты проказничаешь, это я проказничаю. Когда идёшь в школу — иду я.
Снова иду…
Свалилась с велосипеда и расшибла локоть — мне точно так же больно.
Сейчас это тебе непонятно. Инстинктивно защищаешь свою независимость, отдельность от меня. И правильно делаешь.
Пройдет не так уж много времени. Вырастешь. Прочтешь эту книгу.
Начнешь ли прозревать в себе меня?
УБЕЖИЩЕ.
В школе у нас однажды отобрали учебники по истории. Через сутки вернули без страниц, где были фотографии некоторых героев революции и гражданской войны.
Учительница Вера Васильевна и папа с мамой растерянно уклонялись от ответов на мои вопросы.
До этого мир был понятен. В Испании очень хорошие люди — коммунисты, интербигадовцы сражались с очень плохими — фалангистами, которым помогало совсем уж страшное отродье — Гитлер и его германские фашисты.
Эти фашисты расправлялись в Германии с бастующими рабочими, били их дубинками. Жгли на площадях городов книги великих писателей. Убивали евреев.
«А если бы мы попались им в руки?» — спросил я маму.
