только для арабов. Из двух с лишним тысяч трупов, подобранных на следующий день, более двух третей было найдено в городе. Уличная война страшна: человек теряет рассудок.
Было около восьми часов, когда, пройдя вдоль Дар-Сфа, обогнув с юга старые стены Серрена, мы добрались до вершины маленького плато, сверкающего на утреннем солнце всеми оттенками розового цвета. Вокруг ни души; мы осторожно карабкались по склону, лейтенант Н. рассказывал мне об осаде, а я внимательно слушал.
Не было ни одного камня, не израненного множеством пуль и не выщербленного, как мишень в тире. У большинства отбиты края, ведь стреляли не в камень, а в голову или тело, высунувшиеся из-за него. Мечети достались три ядра, выпущенные из города: одно ободрало угол, второе выбило кусок штукатурки из купола, а третье прошило стены насквозь на высоте шести футов над землей. Я забыл сказать, что эта мечеть представляет собой небольшой гипсовый куб с конической крышей и ажурными выступами с каждого угла; некогда белые, стены ее основательно пожелтели.
Внутри стены были покрашены, по ним были выведены затейливые арабские надписи. Наши солдаты соскоблили их ножом, и теперь стены покрывает список офицеров, убитых и раненных в сражениях. Один из списков, датированный 3 декабря, показался мне любопытным; он явно написан разными людьми, создается впечатление, что в этот реестр заносились имена павших солдат по мере их гибели; снизу подведена черта, возможно, это сделано ночью, когда дневной список был закончен. Рядом, иначе говоря, на следующей странице книги ведения учета смертей, читаем: 4 декабря, затем чуть ниже, будто желая указать на небольшую передышку, которую дала смерть, крупными буквами начертано: генерал Бускарен.
— Смотрите, — сказал мне лейтенант, став перед дырой, которая служила амбразурой для пушки, — здесь погиб бедный Милло. Кто бы мог подумать? Он получил пулю в лоб именно через эту дыру. Какое невезение! Смерть остальных, — добавил он, — можно было предвидеть. Что вы на это скажете?
Он показал мне и укрепление, и совершенно открытое место, где мы служили прекрасной мишенью.
— Здесь, — продолжал он, — лежит майор Моран, здесь — храбрец Франц, добрый товарищ, здесь — Бессьер.
На плоском камне стояло: «капитан Бессьер, первый полк зуавов, такой-то батальон, такая-то рота, 3 декабря».
Там, на склоне, где уже нет камней, покоится генерал Бускарен. Он спускался бегом со своим штурмовым отрядом и повернулся, чтобы крикнуть: «Вперед!»
— Поле боя было так узко, что можно без преувеличения сказать: каждый квадратный фут земли здесь действительно наш, ведь он нам так дорого достался, он впитал в себя не одну каплю достойной сожаления крови.
Мы долго сидели у подножия мечети против амбразуры, почерневшей от пороха. Город лежал у наших ног, справа и слева — сады, за ними — бескрайние просторы пустыни, охваченной огненными лучами восходящего солнца. Уцелела только восточная башня. На месте бастиона Улед-Серрен, разрушенного, а затем стертого с лица земли, возводится французская цитадель.
Слышны удары заступов, рабочие обтесывают и распиливают камни, саперы звучно стучат кирками о скалу; вереницы осликов, нагруженных песчаником, спешат к бреши.
В десять часов произошел взрыв. Предупреждающая барабанная дробь разогнала рабочих, площадка опустела. Через несколько минут прозвучало второе предупреждение; почти тотчас же последовало пять или шесть взрывов, похожих на выстрелы тяжелой артиллерии; одновременно такое же число менее громких взрывов раздалось в стороне восточной башни, которую тоже решили уничтожить. Эхо не повторило разрывов, каждый из которых сухо прозвучал в чистом, прозрачном утреннем воздухе, мы почувствовали лишь легкий толчок почвы под ногами. Высокие клубы дыма, смешанного с пылью и камнями, взметнулись в голубое небо; израсходовав свою энергию, дым развеялся, и на землю посыпался дождь картечи, а несколько крупных обломков исчезли из вида, чтобы, со свистом пролетев по огромной параболе, врезаться в город. Ветер, захватив облако дыма, погнал его на юго-запад; скоро на идеально чистом небе остались лишь едва различимые рыжие пятна, и тишина вновь обрушилась всей своей тяжестью на встревоженную на одно мгновение пустыню.
Брешь была заделана; мы возвращались через Баб-эль-Гарби (Западные ворота) и поднялись внутрь укреплений, чтобы посетить маленькое кладбище, где похоронены офицеры, убитые при осаде или умершие от ран. Пока нет памятника, который будет здесь воздвигнут, небольшой квадратный участок с могилами окружили простой скамьей. Нет даже надписи, которая указывала бы имена похороненных здесь без различия в званиях и с равным правом на соболезнование. Они полегли в бою и покоятся между пороховым погребом и укреплениями, откуда пришла их смерть, на расстоянии выстрела, как я сказал, от места своей гибели.
— Теперь можно идти в город, — говорит лейтенант, увлекая меня по улице, лежащей за Баб-эль- Гарби.
Мы следуем по дороге, проложенной пулями и штыками наших солдат. Каждый дом — свидетельство ожесточенной борьбы. Здесь развернулось более жаркое сражение, чем у восточных ворот. Лавина атакующих ворвалась с этой стороны и только потом распространилась на восток.
— Что здесь было! — сказал лейтенант, — дай бог, чтобы вы никогда не узнали ничего подобного.
Я знаю, о чем умолчал лейтенант. Войска продвигались, утопая в крови; сотни трупов валялись на земле, загромождая проход. В средней части улицы, по которой мы идем, расположены два мрачных свода в пятидесяти шагах один от другого; они достаточно высоки даже для верблюда.
— Под вторым сводом, — рассказывал мне лейтенант, — груды тел достигали перекрытия, поэтому пришлось сначала расчищать проход. Когда был разобран верхний слой убитых, обнаружили тело великолепного негра; почти обнаженный, с непокрытой головой, он лежал на трупе лошади, все еще сжимая в руке сломанное ружье, которым пользовался как дубинкой. Его грудь была изрешечена пулями, словно его расстреляли по приговору суда. Он последним покинул свой пост, отступая шаг за шагом, но не прекращая сопротивления, — бедный малый! — будто у него за спиной оставались жена и дети, ради которых он держался до последнего. В конце концов, не в силах продолжать оборону, негр вскочил на коня и бежал с мыслью прорваться через Баб-эль-Шерги, но врезался в роту, направлявшуюся на соединение со штурмовыми отрядами. Искалеченное животное рухнуло под негром и перегородило дорогу, положив начало баррикаде. Через полчаса завал превысил человеческий рост.
К уборке трупов приступили только через два дня. Знаешь как? Пользовались фуражными веревками, кордой для лошадей; люди впрягались вместо мулов, чтобы любой ценой избавиться от мертвых; их складывали в кучи, сваливали в колодцы, где и как могли. В один из колодцев, который мне показали, сбросили двести пятьдесят шесть трупов, не считая животных. Говорят, что над городом долго витал запах смерти, и я не уверен, что он полностью исчез. Но успокойся, провидение подарило этой стране очень здоровый климат; в случае грозы, говорят, можно опасаться просачивания дождевых вод, но если эта угроза и реальна, то она уменьшается изо дня в день из-за крайней сухости и скоро станет совсем иллюзорной.
— Смотрите, — сказал лейтенант, остановившись у дома самого плачевного вида, в котором живет еврейская семья, — вот жалкая лачуга, которую я не могу видеть без боли в сердце.
Пока мы шли дальше, он рассказывал мне следующую историю, печальное воспоминание об одной из жестоких превратностей войны.
В этом доме, хозяева которого сменились после взятия города, жили две очень красивые женщины из племени наиль. Когда экспедиционный корпус стоял у стен Лагуата, за несколько месяцев до осады лейтенант Н. проник в город; с ним был сержант из его роты. Лагуатец, служивший им проводником, привел их к двум женщинам, которые встретили французов совсем не как врагов. Одну звали Фатима, другую — Мириам. Лейтенант и его товарищ по приключению сохранили нежные воспоминания о ночном посещении; уходя из Лагуата, они подумали: «Если мы когда-нибудь вернемся, у нас уже будут друзья в городе».
4 декабря, во время штурма, лейтенант вспомнил о женщинах. Он был в передовой роте и, следовательно, одним из первых ворвался в город.
