— Выкладывай, что задумал, — сказал я.
Так смело просить самогон, если не было отличного плана, Воробьев никогда бы не решился!
Капитан выложил свой план...
На второй неделе после троицы рванула по селам и деревням заповедного для нас района лихая свадьба. Натягивали цветные вожжи сытые кони, закладывали уши бешеные коренники, картинно выгибали головы пристяжные. А на телегах, с гармонями и балалайками, под пьяные выкрики и хохот, катили поезжане: рослый жених, обнимавший красавицу-невесту в белой фате, сваты и сватьи, дружки да подружки.
Влетев в деревню, где стояли немецкие солдаты, кучера заваливались на спины, удерживали рвущихся коней:
— Тр-р-р-р!
С гоготом и визгом прыгали с телег мужики и бабы. Гармонисты в высоких картузах растягивали меха. Бабы заводили хоровод. Бородатый сват размахивал четвертью:
— Православные, за здоровье жениха и невесты!..
Сбегались жители деревни, сбегались немецкие солдаты.
Сват и к ним с бутылью:
— Ув-в-важьте, господа хорошие!
Бутыль шла по кругу.
[184]
— Однова живем! — орал, качаясь, сват. — Гуляй!
Бабы теснились вокруг невесты, заглядывали под фату, умилялись:
— Красавица!
Молодки и девки засматривались на жениха, ревниво сидевшего рядом с суженой, завистливо вздыхали.
А свадьба, похороводив, подняв пыль, опорожнив бутыль, уже валилась на телеги:
— По-о-ошел!..
Ни в одной деревне никому и в голову не пришло задержать веселую компанию.
А невеста, Лиза Ляндерс, и жених, Федя Кравченко, приглядывались, подсчитывали, записывали...
Впрочем, на всякий случай во всех телегах под сеном лежали автоматы и гранаты.
Через двое суток капитан Воробьев доложил, какие именно части расположились в интересовавшем штаб районе, какие номера у тамошних полков и какие у них опознавательные знаки.
Нам не удалось выяснить только номера полевых почт этих частей.
Это сделали позднее разведчики, «пробиравшиеся к родным».
Не менее успешно определили Воробьев, Петрунин, тот же Федя Кравченко и другие, какие именно части охраняют дорогу Брест — Минск.
Тут их выручил не самогон, а гусь. Обычный деревенский гусь, взятый «напрокат» у понятливой хозяйки.
С этим гусем, привязанным за лапку прочной бечевкой, разведчики засели под вечер на повороте железнодорожного полотна.
Завидев шедший по насыпи патруль, Петрунип выпустил птицу из рук. Гусь — птица домашняя, а потому он тотчас заковылял из леса к железнодорожной насыпи, к дому.
Немцы заметили гуся, остановились, замахали руками, посоветовались, сбежали с насыпи и стали окружать добычу.
Петрунин поволок гуся к себе. Тот орал, бил крыльями, но в сумерках гитлеровцы не могли различить, что гусак бежит от них задом наперед.
Подбадривая друг друга, гитлеровцы так увлеклись охотой, что не заметили, как очутились в крепких объя-
[185]
тиях партизан, и даже порывались высвободиться, чтобы схватить наконец птицу.
Рассказывая, какие лица были у немцев, разведчики покатывались со смеху.
А в местечке Остров наши люди очень аккуратно и, я бы сказал, красиво взяли в плен ефрейтора Хомбо, одного из солдат Барановичского аэродрома.
Ефрейтор Хомбо был неравнодушен к женщинам. Ему приглянулась одна молодка, и, как полагается бравому воину фюрера, ефрейтор принялся действовать нахрапом.
Несчастная женщина пыталась избегать встреч, но ефрейтор не отступал. Он стал являться в дом, где жили «избранница» и ее родители, приносил шнапс, вел себя крайне нагло.
Уточнив, когда ожидается очередное посещение немецкого «кавалера», разведчики устроили засаду.
Хомбо явился в им же назначенное время для решительного объяснения и осуществления своих намерений.
Хозяева дома встретили гостя приветливей, чем обычно. Спокойней, смиренней выглядела и молодая женщина.
Поставив автомат в угол горницы, ефрейтор снял ремень и китель, уселся ужинать. Хозяева помогли ему опорожнить принесенную бутыль, выставили и сами бутылку самогону. Ефрейтор сиял. Пьянея, он становился все разговорчивей, самоуверенней. Даже не обратил внимания на двух мужиков, вошедших в горницу и присевших с краю стола.
— Ти будешь иметь все! — обещал он «избраннице». — Война кончился этот год, я буду давать тебе корова, земля...
— А если война затянется? — спросил один из пришедших.
— Это не может быть! Нихтс!
— А как тебя партизаны схватят?
— Как? Партизанен? Хо-хо-хо! Партизанен мы не бояться! Мы их пуф-пуф!
— Да ну? — огорчился один из пришедших. — Ай-яй-яй! А ведь мы и есть партизаны.
— Пуф-пуф! — сказал Хомбо.
— Ладно, — махнул рукой собеседник. — Вставай, голубь, и пойдем. Пора. А то совсем опьянеешь, волоки тебя...
В дверях уже стояли партизаны.
[186]
Глядя на автоматы и решительные лица разведчиков, Хомбо медленно бледнел...
Он сообщил, что личный состав Барановичского аэродрома прибыл сюда из Польши. Сам Хомбо из роты, в которой сто двадцать — сто тридцать человек. В роте четыре взвода, в каждом три отделения по девять человек. На вооружении роты — карабины, пятнадцать автоматов и восемь пулеметов.
Хомбо рассказал также, что на аэродроме имеется еще так называемая ремонтно-восстановительная рота из пятидесяти — шестидесяти человек, в которую входят взвод по охране аэродрома и команда ПВО. При роте — стационарная мастерская.
Ефрейтор сообщил, сколько самолетов на аэродроме, назвал их типы, обычные маршруты вылетов, и мы убедились, что Хомбо не врет: он ведь лишь подтвердил то, что мы знали через своих разведчиков.
Чем внимательней мы слушали, тем торопливей и словоохотливей становился ефрейтор.
— Наша авиабаза входит в минский военный округ, — сыпал он. — Штаб округа в Минске. Командует округом генерал Фишер.
— Позвольте, раньше ваша авиабаза называлась Московской?
— Так точно, герр полковник!.. Но это до нынешнего года. А теперь она называется Минской... Такие же базы, герр полковник, имеются в самом Минске, Смоленске и Лиде.
Он спасал жизнь самозабвенно.
— Так когда закончится война? — спросил кто-то.
