Все хохочут. Ординарец отворачивается и пригибается к луке седла.
Теперь настает и моя очередь.
— Видишь ли, чтоб коней кормить — сено нужно, — доверительно, как большую новость, сообщаю Марку. — А коней у нас только на центральной базе около пятидесяти. Вот народ и косит. Штабу, понимаешь, самому некогда...
Прощаемся с крестьянами, едем дальше.
— Купил? — полусердито спрашивает Марк. — Доволен?
— Ты это о чем? О сене? Так ведь коней действительно надо кормить...
— Ну ладно, ладно! — хохочет Марк. — Будет!
Или такая сцена.
Встречаются нам с Марком плачущая женщина и насупленный дядька.
Женщина, завидев меня, всхлипывает, бросается чуть ли не под копыта коня, цепляется за узду:
— Товарищ командир! До вас я! До вас! Рассудите!
— Что случилось? Успокойтесь, пожалуйста.
— Как же мне, с двумя малыми, успокоиться?! О, господи боже ж мой! Товарищ командир! Срам-то! Срам-то!
[207]
Насупленный дядька стоит в сторонке, помалкивает.
Надо спешиться.
Ординарец уводит коней.
Присаживаемся на кочки.
— В чем дело? Рассказывай.
Женщина, не глядя на дядьку, утирает слезы с измученного, когда-то миловидного лица, с надрывом говорит:
— Разводиться он со мной надумал, товарищ командир!.. Молодую нашел!.. А двоих детей куда?
— Развод Советской властью не запрещен, — угрюмо гудит дядька. — Молодую!.. Не в том дело. И детей не брошу... Бери алименты. А жить с тобой не хочу. Собака и есть собака! Только лает...
— Не пил бы — не лаялась! Люди в дом, а он из дому!..
— Но-но! — пытается пригрозить дядька.
— Помолчите, гражданин, — осаживаю я неверного мужа.
Он осекается, а ободренная женщина начинает выкладывать подноготную.
Ох, эти семейные дела! Кто из супругов прав, кто виноват — черт не разберет. Одно ясно — как бы ни поступали родители, дети страдать не должны.
— Ладно, ясно, — прерываю женщину. — Сколько годков ребятишкам?
— Старшему шестой, а младшенькой четыре...
Сижу, думаю. Марк глядит растерянно. Наверное, не предполагал, садясь в самолет, что в глубоком тылу врага ему придется разбирать семейные неурядицы.
— Ну вот что, — говорю я, обращаясь к супругам. — Дело тут такое... Деликатное...
Дядька заметно веселеет.
— Силой мы не можем мужа заставить жить в семье, — объясняю женщине. — Не охрану же к нему приставлять?
Дядька расплывается в улыбке: мол, мужик мужика не выдаст. А женщина совсем оторопела, и выцветшие глаза ее наливаются ужасом.
— Значит, так, — подвожу итог. — Поскольку дети страдать не должны, он может от тебя уходить, а имущества брать не смеет. Все останется детям.
Молчание.
[208]
— Это... как же? — неуверенно кашлянув, осведомляется дядька. — К примеру, нельзя взять и порток?
— В каких на свидание бегал, в тех будешь и хорош. Ничего нельзя.
— Граждане командиры... — набычившись, говорит неверный супруг. — Тут не о портках, значит, речь. Ну, хату — ладно... А лошадь, значит? И опять же — хряка кормил... Это как?
— О лошади и хряке забудь, — говорю я. — Все — детям.
— Беги к своей Марыське голый! — советует женщина. — Больно ты ей, дурной, нужен без худобы!
— Так нельзя... — начинает было дядька, но я поднимаюсь, показывая, что беседа окончена.
— Ты, дорогая, сообщи нам, если что... — говорю я на прощание женщине.
А дядьке напоминаю:
— Если уйдешь, из дому ничего не брать. Возьмешь — пеняй на себя...
Отъехав, оборачиваемся.
Муж и жена стоят на том же месте, где встретили нас. Дядька, потупившись, скребет в затылке, а женщина что-то говорит ему.
— Вернется или уйдет? — вслух думает Марк.
— Вернется... Не расстанется со своей худобой. Детишек, подлец, еще бросил бы, но лошадь и хряка...
— Да, не простая у тебя работенка, как я погляжу, — качает головой Марк.
В сентябре он докладывает Центру, что план реорганизации соединения надуман, не отвечает требованиям обстановки. Реорганизованный Оперативный центр не сможет существовать в тылу врага. Не сможет обеспечивать своих людей, потеряет контроль над районом, перестанет представлять Советскую власть.
Доклад Марка принят к сведению. План реорганизации отменяют. Но тем не менее у нас забирают бригады Бринского и Каплуна. Их сливают в один самостоятельный «Оперативный центр» под командованием Антона Петровича и нацеливают новое соединение на обслуживание Украины.
Нас же ориентируют на разведку противника в районе Барановичи, Лунинец, Слуцк, поручают контролировать дороги Барановичи — Минск, Барановичи — Лунинец и Лунинец — Гомель, а также шоссе Варшава — Москва.
[209]
Одновременно Центр приказывает начать подготовку командиров разведывательных групп из местных жителей в Барановичах, Лунинце и Слуцке, обучить их руководству разведчиками и радиоделу, чтобы впоследствии эти группы имели самостоятельную связь с Москвой.
По всему чувствуется — скоро нас перебросят на запад. Мы ждем приказа, а пока продолжаем свою обычную работу. Если за три первых месяца сорок третьего года подрывники соединения уничтожили сто двадцать эшелонов врага, устроили восемь встречных крушений железнодорожных составов, сожгли четыре депо, взорвали водокачку и ангар, то теперь число уничтоженных эшелонов выросло втрое, сожжено еще шесть депо и еще два ангара, выведены из строя три водокачки на станциях.
Мы по-прежнему своевременно узнаем о любом передвижении войсковых частей противника, фиксируем номера прибывающих и убывающих фашистских частей и их маршруты.
По-прежнему захватываем пленных.
Один из них — капитан Майс. Партизаны взяли его в тот момент, когда капитан пожаловал на день рождения к своему переводчику Владимиру Бородичу, который одновременно являлся нашим связным.
Разведчики Самсонов и Мочалов, убедившись, что офицер изрядно подвыпил, вошли в хату Бородича, с его помощью связали Маиса вожжами, вывели во двор, погрузили на телегу и помчались в деревню Рогачево, где размещалась разведгруппа.
Чтобы оградить от репрессий семью Бородича, его тоже связали и в одном белье вывели во двор. Володе Бородичу пришлось пережить несколько неприятных минут: партизаны крыли его на чем свет стоит,
